были и дети. Он был человеком. Но что же стало с ним?
– Дети за родителей не отвечают, – медленно проговорил следователь. – Мы их сдадим в детский дом, дадим другие имена, другую фамилию. И вырастим настоящих социалистических людей.
– У вас не получится, – уверенно сказал Андрей. – Мои дети уже взрослые и ничего не забудут. А что с ними сделали – все запомнят.
– Мы посмотрим, – бросил он. – Так где ваша жена?
– Я не знаю, – выдохнул Андрей.
– А вы подумайте! – предложил следователь. – Хороша, нечего сказать. Сама убежала, а детей ваших, как щенят…
– Замолчите! – Андрей сжал кулаки.
– Значит, вам известно, где жена? – вцепился следователь. – Скажете, или вас за язык потянуть?
– Делайте что хотите…
Следователь вызвал конвой. Андрея вернули в общую камеру и дали поесть. Он съел, не чувствуя ни аппетита, ни голода, ни сытости: все утратилось, осталась лишь одна дума и чувство – дети. Надо было заснуть, но сильный кашель разрывал гортань – сон в одиночке на каменном полу, похоже, оборачивался воспалением.
Рано утром его вывели в коридор и около часа продержали у стены, возле следственной камеры. Наконец, следователь сам вышел и приказал вводить.
Он был утомлен ночной работой, побледнел, и черная щетина напоминала ремень от чесальной машины.
– Жить вам осталось ровно неделю, – провозгласил он измученным голосом. – Через неделю вас привезут в Есаульский лагерь. И все кончится в первый же день. Нам не нужны больше ваши показания. Доказательств достаточно. Прощайте.
Конвоир подтолкнул к выходу.
В Есаульске его сразу привезли в бывший женский монастырь. Когда вводили в лагерь, Андрей озирался по сторонам: хотелось найти, увидеть стену, возле которой архимандрит Федор читал свою последнюю молитву, хотелось представить себе, как женщины – и мать Мелитина среди них, взобравшись на стены, льют кипяток на головы конфискационного отряда.
А еще он пытался найти могилы возле храма, где под каменным крестом лежал Саша. Однако могил уже не было: на этом месте стоял новый, только что срубленный барак.
«Все кончится в первый же день», – вертелась на уме фраза-приговор. А если нет, значит, они замыслили что-то еще. Воспаление легких за дорогу проникло глубже, сухой душащий кашель сводил тело судорогой, жар был небольшим, но Андрея качало и слезились глаза. Его поместили в изолятор, где уже было два человека. Одного из них Андрей узнал: чалдон, пришедший к нему в отряд со всей семьей. Однако бывший партизан не узнавал своего командира, да и трудно было признать тогдашнего Андрея Березина. К тому же люди в изоляторе были каждый сам по себе и мало что замечали, словно на молитве.
Андрей закутался в кожух и лег. Чтобы усмирить кашель, следовало согреть тело, но чтоб воздух, попадающий в легкие, оставался холодным. Тогда можно было впасть в полусонное состояние, и время текло бы незаметно. Он пролежал так до ночи, пока его не вызвали и не повели в монашеские кельи. Он все делал механически – надевал сапоги, кожух, шапку и шел потом за конвоиром, стараясь не растрясти в себе обманчивое чувство покоя и полусна. Но в келье Андрей очнулся: Колодкин, засунув руки в карманы брюк, расхаживал взад-вперед и поглядывал испытующе. Почему-то у всех следователей ОГПУ, заметил Андрей, была эта привычка, ходить руки – в брюки, любуясь своими блестящими сапогами, «бутылками» галифе и прислушиваясь к своей собственной чеканной поступи. Он ни разу не видел следователя неопрятным; они придирчиво следили за своим внешним видом – наверное, это считалось особым шиком и служило той разделительной чертой, которая проводилась между ними и арестованными. Они прохаживались перед допрашиваемыми, сшибали пылинки с мундира, слегка время от времени растягивали тугие ворота и поправляли обвисающие «бутылки» брюк. Андрей же каждый раз вспоминал знаменитого изобретателя галифе – кавалерийского генерала, француза Галлифе, генерала-палача, топившего в крови Парижскую коммуну.
Иные работники ОГПУ и на лошади-то не сидели, однако носили чисто кавалерийскую одежду – форма есть форма.
– Я сделал ошибку, Березин, – признался следователь Колодкин. – И вынужден пока вас освободить. Но только не сейчас, а утром. Утром вас встретит жена и отвезет домой… Кстати, я знаком с вашей матушкой. Судьба свела нас года два назад. И должен сказать, она ведет себя достойнее, чем вы.
– Где она? – спросил Андрей.
– Там, где вы все должны быть! – отчеканил Колодкин. – Она на перековке, строит Беломорско- Балтийский водный путь. Думаю, вы скоро с ней встретитесь. Там, на канале… Да, я сделал ошибку и не прощу этого себе.
– Вы не ошиблись, – выдавил Андрей. – Вы арестовали врага… Я ваш враг!
– Да вы не поняли меня, – поморщился Колодкин. – Моя ошибка в том, что надо было расстрелять сразу, а потом доложить в Красноярск.
– Еще не поздно, – сдерживая кашель, проронил Андрей. – Все в ваших руках.
– Я подумаю, – бросил он. – До утра время есть.
Андрея вернули в изолятор. Несмотря на глубокую ночь, никто не спал. Бывший партизан из отряда Андрея встретил его у двери, схватил за руки, забормотал:
– Что с нами сделают? Чего сказали?..
Он по-прежнему не узнавал командира; Андрей же не мог вспомнить его имени. Помнил его жену, детей и даже трехзарядную берданку на плече – имя вылетело из головы.
– Должно быть, выпустят, – проговорил Андрей: его трясло, наваливалась сонливость и усиливался жар.
– Отсюда не выпускают, – горячим шепотом произнес тот. – Говорят, если попал сюда – дорожка одна…
– Хочу спать. – Андрей отбросил его влажные руки. – Не мешай…
Он повалился на нары, и тусклый свет померк, словно выдутый сквозняком.
Утром его растолкали. В камере была суматоха. Четверо стрелков скручивали руки тем двоим сокамерникам. Они уже были раздеты до исподнего. Стрелок с заиндевевшей винтовкой содрал кожух с Андрея, пихнул прикладом.
– Чего? Особого приглашения надо? Раздевайся!
Дверь в камеру была открыта, морозный воздух влетал клубами и, прокатившись по полу, уносился к потолку.
На миг ослабли руки, однако в чумной от жара голове прояснилось, и болезнь отступила, унялся кашель.
И вдруг Андрей ощутил сильный голод, какого не помнил, пожалуй, с детства. Окажись под рукой сухарь или картошина, съел бы не жуя. Он огляделся по сторонам – вроде видел с вечера кусок хлеба на подоконнике…
– Раздевайся! Живо! – сквозь зубы выдавил стрелок.
Тех двоих уже скрутили и потащили к двери.
«Колодкин обманул, – пронеслось в голове. – Сказал о свободе, чтобы я не сошел с ума… Вот как делают… Женой обнадежил. А я ведь поверил…»
Он снял сапоги, затем штаны, оставшись в кальсонах. На завязках было множество узелков, отчего они стали короткими и уродливыми, как больные ветви дерева. Андрей так считал дни с начала ареста, чтобы не сбиться. Он хотел завязать еще один узелок, но охранник схватил за шиворот и толкнул в раскрытую дверь, на мороз.
«Вот как все делается, – продолжал думать он. – Пощадили, чтобы с ума не сошел… Колодкин… И на этом спасибо…»
На улице чуть светало. Андрея подвели к калитке на хозяйственный двор. Стрелок толкнул ее, показал стволом винтовки – проходи. У калитки был порожек, невысокий, засыпанный снегом и испещренный следами босых человеческих ног. Андрей хотел шагнуть вперед, но ноги не слушались. Деревянный порожек
