Глубокой ночью в негаснущее окно Березиных постучали. Любушка оставила Андрея и метнулась к замерзшему стеклу, потом к двери, и скоро с клубами морозного воздуха в избу вошла Альбина Мамухина. За все время жизни в Березине она никогда не перешагивала порога Андреева дома, лишь, встретив на улице, на мгновение поднимала глаза и даже не кивала, словно видела совсем чужого человека.
– Я овечку привела, – не поздоровавшись, сказала Альбина. – Давай зарежем и в горячую шкуру завернем. По-другому не спасешь.
Андрей лежал в полузабытьи и видел лишь обрывочно, что делали женщины. Вот втащили зарезанную овцу, вот подвесили ее, вот уже ободрали…
Потом они снесли Андрея на стол, завернули в овечью шкуру мездрой к телу и снова подняли на печь. Возились с ним, как с ребенком, пеленали, помогали друг другу, но молча, словно каждый спасал Андрея в одиночку.
– К утру полегчает, – заверила Альбина перед уходом, и то было последнее, что он слышал.
Утром и правда стало легче. Не уснувшая ни на секунду Любушка была рядом – промокала обильный пот с лица, и он, прежде чем очнуться от сна, услышал эти прикосновения. Она приподняла голову Андрея и поднесла глиняную кружку с питьем. Андрей выпил густой травяной настой и попросил освободить грудь от овечьей шкуры.
– Мерин пропал? – спросил он.
– Запалился, – сказала Любушка.
– Почему же я живу? – вздохнул он. – Меня расстреляли…
– О чем ты, Андрей?
– Да, меня расстреляли, – повторил он. – Меня обманули… А я смерти боюсь, Любушка! Я так ее боюсь…
Наверное, ей показалось, что он бредит. Она закрыла его рот ладонью и зашептала, целуя лицо:
– Молчи, молчи, молчи…
– Боюсь! – отняв ее руку, сказал Андрей. – Я не боялся смерти, потому что был мертв! Чего мертвым-то бояться?.. Если боюсь, значит, живу! Ожил! Воскрес!..
– Андрей! – взмолилась Любушка. – Милый, успокойся. Тебе чудится, ты бредишь. Ну? Очнись, это я перед тобой, я! А в горнице спят наши дети, ну?
– Я в памяти, – признался он. – Я все осознаю, все чувствую.
– Все равно, не вспоминай! Забудь! И запомни, пока я с тобой – ничего не случится!
– Как ты сказала? – вдруг напрягся он. – Повтори!
– Пока я с тобой – все будет хорошо, – словно неразумному ребенку, по слогам, повторила Любушка. – И ничего не случится.
Андрей нащупал край шкуры на груди, отодрал ее, отвернул край, и сразу стало легче дышать. Свежая овчина вытянула боль.
– Вот почему меня отпустили, – медленно проговорил он. – Вот почему расстреляли условно… Где ты была? Они же тебя искали! Где ты была?
– Зачем тебе это, Андрюша? – Она попыталась уложить его голову на подушку. – Самое главное – ты спасен, ты жив! Они не успели…
– Ты видела Шиловского?
Она замерла на мгновение и опустила голову.
– Прости, Андрей… Иначе тебя было не спасти. Я ездила в Москву. Продала свой крестик и кольцо… Я бы все продала, чтобы спасти, выкупить тебя!
– Зачем? Зачем ты сделала это?.. – Андрей ослаб. – Он спасает меня второй раз… Я в долгу перед ним. Понимаешь ли ты, я не хочу быть его должником! Не хочу от него брать жизнь!.. Один раз уже взял. И вот, ты видишь… Не хочу!
– Но что мне было делать, Андрей! – застонала она и уткнулась в его грудь. – Мы бы все пропали. И дети наши! Я молилась, чтобы успеть мне, а не им. И я успела… Сомневалась, когда ехала. И уже тогда думала, что ты воспротивишься. Но только он мог спасти!
Андрей приподнялся на руках и прислонился к стене, потянул с себя шкуру: присохшая, она отрывалась с трудом, болезненно, словно приросла к живой коже.
– Ты же знаешь, Андрей. Я не разделяла его замыслов, не понимала его революционных идей. Это не женское дело! Мне всегда хотелось вырваться из его дома! – Она едва сдерживала слезы. – И я вырвалась. Но что же делать? Что? Если никто в мире – никто! – не мог бы спасти тебя и детей! А я – мать! Мать я!.. И жена твоя… За тебя, Андрей, за жизнь детей моих я самому страшному врагу в ноги повалюсь! И ты меня не осуждай… Все равно мы вырвались от Шиловского. Теперь у него нет власти…
– Нет, не вырвались, Юлия, – сказал Андрей и осекся, назвав жену именем из прошлого – а она словно не услышала этого. – Мы повязаны… И даже жизнь в забвении ничего не значит. И если он сумел освободить меня на таком расстоянии!.. А ведь Троцкого уже нет. Я знаю, слышал в камере… Нет его, врагом объявлен… Значит, Шиловский еще в силе, и над нами его воля. Теперь же и вовсе погрязли.
– Андрей, все не так! – полушепотом воскликнула Любушка. – Он стал совсем другим. Как бы сказать… Успокоился, тихо живет.
– Тихо живет, – проронил Андрей, и тут же вспомнился ему Шиловский, лежащий в вагоне, на «нейтральной» полосе, между больными и здоровыми, а по сути, между живыми и мертвыми. Сколько раз ему тогда казалось, будто комиссар не дышит, прикрытый соломой и всеми забытый. Не просил ни пить, ни есть по целым суткам, и лишь когда Андрей подходил к нему и сгребал солому с лица – Шиловский открывал глаза, смотрел и шевелил пересохшими губами. И странно, что в вагоне его вообще не замечали, словно несуществующего: видимо, здоровые не считали его больным, но и не принимали как здорового. Те же, кто лежал на тифозной половине, впадал в безразличие к миру, и души их, отринув все земное, прощались с телом.
А он между тем жил, и заживала его страшная штыковая рана.
– Он сначала сердился на тебя, – продолжала Юлия. – И спрашивал, как ты смел оставить ревтрибунал и бежать… Я рассказала, как ты заболел ишемической болезнью, И мы не бежали, а ушли лечить тебя в старообрядческие поселения. Сообщить не смогли, потому что военный комиссар и губчека были против тебя… Завидовали…
– Зачем же ты лгала?
– Разве это ложь? Все было так!
– Ты забыла, Юля. – Андрей сдирал с себя шкуру. – Мы ушли, когда узнали о расстреле в монастыре.
Она вдруг отпрянула, услышав свое старое имя, заслонилась рукой.
– Почему?.. Почему ты зовешь меня так?
– Как?
– Ты назвал меня… А меня зовут Любовь! Любушка!
– Прости, я оговорился, – смутился Андрей.
– Нет, ты не оговорился, – испуганно проговорила она. – Ты же тринадцать лет не оговаривался… Меня зовут Любовь!
– Я помню, знаю, – выдавил он. – И все-таки, ты лгала…
Любушка заплакала, но тут же высохли слезы.
– Да, да… Я солгала ему. Помню, мы ушли сами… Но ведь есть ложь во спасение? А он разве не лгал нам? Разве он не виноват в том, что сейчас происходит с народом? И с нами?! По его воле мы оказались здесь. Он тебя заставил судить. И потому ты сам оказался под судом. Кто же еще должен был отвести беду?
– Если бы ты ему так сказала, – пожалел Андрей. – Такими же словами… А ты мне говоришь.
– Я очень хорошо знаю его характер, – возразила она. – Шиловский не терпит обвинений. А мне надо было спасать тебя!
– И все-таки зря, – выдохнул Андрей. – Теперь нам станет еще труднее. Надо готовиться… Пойми, Любушка, судьбу не обмануть и не изменить. Можно у нее выиграть, но потом она возьмет свое. И берет… Саша, брат мой, еще в восемнадцатом понял: надо жить во искупление. И стал жить… Теперь и мой черед, Люба. Я не ушел от этого пути, и не уйду. Жизнь во искупление.
