При этом не было прежнего оцепенения чувств, и реальность не исчезла: в динамиках звучал голос радиообъявлений, урчали на стоянке самолетные моторы и наоборот, выли со звоном на старте, где-то по сторонам маячили фигуры людей – все было, как обычно. Помедлив, Самохин пошел за нищенкой, а она долго брела вдоль забора, пока здание аэропорта не скрылось за редким березовым лесом. Однако аэродромный шум не пропадал ни на минуту, разве что отдалился, стал глухим и послышался стрекот кузнечиков.
Они прошли еще минут десять – время тоже ощущалось совершенно реально, и вдруг ветер принес отвратительный, удушливый запах, хотя вокруг казалось чисто, а в ярко-зеленой траве россыпью светились пестрые полевые цветы. Пригасшая было, а скорее, забытая тошнота вновь подкатилась к горлу, и Самохин шел, стараясь дышать ртом. Однако в какой-то момент хватил носом воздух и тут же загнулся пополам от рвотной судороги. Пока его выворачивало, нищенка ушла так далеко, что в высокой траве мелькал лишь ее черный платок.
Когда Самохин догнал ее, то уже принюхался к зловонию и не испытывал ничего, кроме жажды. Сразу же за березняком оказался старый песчаный карьер, наполовину заваленный мусором, и судя по колесам шасси, ребрам фюзеляжей, здесь была свалка аэропорта. В небе кружили птицы – воронье и чайки, какие- то люди, тоже похожие на птиц, рубили остатки самолетов и расковыривали мусорные кучи. Прежде чем скрыться в этой яме, нищенка еще раз махнула рукой, и Самохин стал спускаться по пологому песчаному откосу.
Она привела его к штабелю изношенной резины, в тени от которого друг против друга сидели два человека: нищий с распущенной косичкой и старик. Его сухое лицо, длинные седые волосы, пышные усы и даже глаза – все было охвачено желтизной, но не болезненной, а пегментной, песочной. Нищий при появлении Самохина даже не пошевелился, глядя в одну точку себе под ноги, а старик обернулся, поднял желтые брови и, пожалуй, минуту смотрел неожиданно живыми, с искрой, глазами.
Женщина села рядом со своим спутником и замерла.
– Садись, отдохни. – Старик кивнул на свободный резиновый баллон.
– Здравствуйте, – чуть заторможено произнес Самохин и сел, оказавшись напротив потупленного нищего.
И впервые, близко, крадучись, рассмотрел его. Маленькая голова была не покрыта, реденькие, то ли пушистые от детскости, то ли уже выпавшие от возраста, волосы слиплись в сосульки и раскинулись по плечам, а одна длинная прядь свесилась на лицо, словно перечеркнув его надвое. Он не имел возраста, точнее, время никак не отразилось ни на телосложении, ни на лице. Ему можно было дать и двадцать лет, и семьдесят; в нем, словно сквозь призму, молодость просвечивалась сквозь старость, и наоборот. Он будто бы существовал в неком ином восприятии времени, и это отмечалось во всем – в белой и тонкой кисти еще ребячьей руки, торчащей из длинного рукава, в еще не окрепшей, но уже седой бороде, и особенно в больших, желтоватых глазах: юноша смотрел печальным взором старца…
– Видишь, свалка у нас кругом, – сказал старик. – Раньше только воронье здесь летало, а теперь и чайки. Красивые птицы морские… Все вместе кормятся.
– Это здесь, – отозвался Самохин, чтобы поддержать разговор. – А там еще лес растет, зелень…
– Лес растет, – задумчиво повторил он, ощупывая свои руки. – Так по привычке еще. Люди-то не растут. Ребятишек вон совсем не слыхать…
– Отчего же так? – Самохин охрип от напряжения.
– Детский мор случился. Вымерли все… Фельдшер сказал – скарлатина. А это не скарлатина… Сатана младенцев побил. Всех до единого извел… Да ведь не знал промыслов божьих…
Нищий вдруг медленно поднял голову и веки, обнажив только белки его глаз – зеницы и зрачки выцвели и стерлись напрочь. Он был слепым, однако точно нашел руку Самохина, лежащую на коленях, и чуть сжал неожиданно горячими пальцами.
– Это он благодарит тебя, – словно переводчик, сказал старик.
– За что?..
– За милостыню.
Самохин растерянно замолчал, а нищий убрал с лица прядь волос и, сняв с себя суму, положил ему на колени.
– Возьми суму, тебе отдает, – перевел старик.
– Мне?..
– Там то, что ты ищешь…
Не прикасаясь, Самохин ощущал твердую тяжесть сумы, скрипучую, как битое стекло под сапогом, жажду в горле и некоторое оцепенение мыслей.
– Спасибо, – просипел он.
– Погоди благодарить-то. – Старик распрямился. – Может еще проклинать станешь… Пусть Зоб храм отворит.
– Какой… храм? – не сразу спросил Самохин, поскольку смысл слов его доходил трудно.
– Который запер и сторожит…
– А что с сумой?.. – Самохин посмотрел на нищего.
– Как сам пожелаешь. – за него ответил старик. – Хочешь, отдай Зобу, нет, так оставь себе. Хозяин – барин… Но храм должен быть открытым.
Нищие разом встали, и Самохин непроизвольно вскочил, чуть не уронив суму на землю.
– Ты останься еще, – предупредил старик. – Они пускай идут. Им долго на одном месте не посидеть.
Нищий протянул руку и точно нашел его плечо Он не похлопал, как обычно делают, благословляя в дорогу, а только прикоснулся.
– Это он проводить просит, – пояснил старик.
– Сейчас?..
– Сейчас рано. Сначала надо храм отворить…
Пока они поднимались по склону карьера, Самохину показалось, что наступила полная тишина и оцепенение. Всего – чувств, мыслей, тела, и лишь когда нищие пропали из виду, мир снова обрушился на голову пронзительным криком птиц, стуком топоров и запахом гниения.
– А ты говоришь, еще лес растет. – Вплелся близкий голос старика. – Да вырасти-то успеет ли?.. Он, сатана, всегда в жертву малых ребят берет. Чистые ему нужны, безгрешные, да ведь опять зря младенцев погубил, не угадал… В двадцать шестом году я на заработки в зиму ходил, а возвращаюсь по весне, никого из малых ребят не осталось… У меня их трое было: два парня да девка… Будто ветром унесло. Василиса-то брюхатая была, четвертым. Да ведь кто знал, кого она родить должна…
У Самохина зазвенело в ушах…
Когда он вернулся в аэропорт, этот звон все еще слышался, будто музыкальное сопровождение к неторопливому и глуховатому голосу старика, повествующего о рождении и смерти пророка. Баринова нигде не нашел, и выяснилось, самолет улетел еще три часа назад точно по расписанию, хотя Самохину показалось, что он отсутствовал всего может быть час – полтора.
В первую минуту им овладел комплекс опоздавшего пассажира, мысль засуетилась, как теперь добираться и на чем. Можно было снова пойти к начальнику аэропорта, тем более, теперь знакомому, попроситься на любой транзитный попутный рейс, как в прошлый раз, и он уже было дернулся к служебному входу, но в этот момент ощутил тяжесть сумы у себя на боку и вдруг с каким-то омывающим, освежающим облегчением понял, что сейчас ничего этого не нужно.
С этой ношей вообще можно было никуда не спешить…
Он посидел в сквере, словно насыщаясь этим чувством, с оглядкой засунул руку в суму нищего и только ощупал корешки трех толстых амбарных книг. Было желание достать и хотя бы раскрыть одну, но мимо, в обе стороны, шли откуда-то прилетевшие и куда-то улетающие пассажиры, над головой бесконечно кувыркался эхом самолетный гул, а для того, чтобы прочитать хотя бы одно слово из этих книг, требовался полный покой. Такой, например, как в зарастающей лесом мшистой пустыне или хотя бы в тундре, на краю земли.
Не зря самозванец строил пирамиды в уединенном месте…
Воспоминание о Тартаре подбросило его, как кресло катапульты. Самохин побежал на стоянку такси, но
