Люба быстро осмотрела все убогие уголки избы, двор и даже мельницу.
— Мы будем спать в сарае на сене, — заявила она решительно. — Очень уж у них грязно, — шепнула она Борису, когда старуха отвернулась.
— А что, бабушка, у вас молока много? — спросила Люба старуху.
— Много, милая, много — три коровы.
— Вы, наверно, рано печь топите, сварите нам какао.
Люба достала банку и передала старухе. Старуха с недоверием повертела ее в руках.
— Когда молоко закипит, положите какао и размешайте.
Старуха понимающе закивала головой.
После бессонной ночи на сене спалось превосходно. Утром появился Мишка — взволнованный, возбужденный, радостный. Мишка не выдержал ожидания и разбудил Бориса. Пока Люба одевалась, старые приятели пошли в степь. Росинки улыбались из сочной густой травы. Свобода и ширь, свежий ветер, жаворонки… Казалось странным, что где-то существует ГПУ, колхозы, советская власть. Но с первых же слов разговора пришлось вернуться к страшной действительности. Степь ждала погрома, ждала и глухо волновалась. Надеялись на всеобщее восстание, на волнения в армии. По слухам, на Северном Кавказе при подавлении восстаний армейские части были заменены войсками ГПУ потому, что красноармейцы переходили на сторону восставших.
— Как у вас в центре-то? — Длинная жилистая фигура Мишки, сухое лицо, глаза, всё его существо напрягалось от ожидания и надежды. — Ты не для организации к нам приехал?
Борису стало не по себе — он чувствовал себя виноватым в том, что даже ничтожно слабая организация и та разбита, что всё русское крестьянство ждет организаторов и руководителей, что такого благоприятного момента, может быть, уже никогда не будет. Мишка не понял причины молчания Бориса и опять заговорил:
— У нас несколько сот сабель наберется, киргизы тоже поддержат. Становись во главе — с местными коммунистами мы легко справимся. Только, если из центра войска пришлют, тогда плохо, да и оружия у нас маловато.
С какао Любу ждало горькое разочарование: Настя, скромная, худая женщина, как и бабушка, никогда его не видала. Посоветовавшись, они налили ведерный котел молока и, когда оно закипело, бухнули в котел всю банку какао сразу. Люба даже растерялась от неожиданности. При борисовом аппетите, и то было трудно выпить сразу ведро какао.
Когда Борис и Мишка вошли в комнату, Люба сразу поняла по расстроенным лицам, что обмен новостями не доставил удовольствия обоим. У Бориса внутри всё кипело. — Был бы я даже настоящим военным, и то без оружия, без заранее составленного плана начать восстание нельзя, — думал он. — Погибнут только солдаты из войск ГПУ и тысячи восставших — вот и всё. Удар надо наносить в центре, а не на окраинах.
На радостях от приезда Бориса Мишка решил несколько дней погулять, тем более, что к работе руки не лежали: всё равно отнимут и исковеркают всё сделанное.
Перед обедом приехал сосед-киргиз, о чем-то пошептался с Мишкой и важно сел на лавку, посматривая на Бориса хитрыми косыми глазами.
— Приглашает к обеду — обратился Мишка к Борису, — Хотят с тобой поговорить. И жену тоже.
Борис посмотрел с опаской на Любу, но любопытство уже загорелось в ее живых глазах — ей уже нравилось играть роль жены мужа, имеющего таинственные связи в центре и с неизвестной целью приехавшего в кипящую недовольством степь.
Не трусит… — с одобрением подумал Борис и пообещал приехать.
В большой просторной мазанке на полу были разостланы цыновки. Сидели по-восточному, поджав под себя ноги. Пили крепкий самогон и ели жареного барана. Тучный, важный хозяин отрезал от зажареного барана голову и протянул ее Любе. Люба растерялась.
— Бери, бери — голову дают самому почетному гостю, — тревожно заметил сидящий рядом Мишка. — Откуси и передай тому, кого хочешь иметь своим другом.
Люба осторожно взяла жирную голову, скрывая отвращение, откусила и передала жене хозяина.
Когда баран был кончен, хозяин и несколько киргизов гостей подсели к Борису. Опять Борис переживал минуты стыда и мучения за свое бессилие. Несчастного, бездомного беглеца принимали за представителя таинственной, всеобъемлющей организации, готовившей переворот в столице.
Глава двадцатая
ЖИЗНЬ ТЮРЕМНАЯ
На Алешу Сапожникова заключение произвело подавляющее впечатление. Особенно его тяготили решетки и отсутствие свободы движения. Стены давили и, казалось, сжимали грудь физической болью. — Говорил Григорию, что все эти знакомства до добра не доведут: ВУЗ, спорт, вся жизнь, всё пропало даром!
По ночам он бредил ярким солнечным светом, травой, деревьями, шумными улицами Москвы, состязаниями. Утром он боялся просыпаться и открывать глаза — так не хотелось видеть снова камеру! Иногда на него находили приступы отчаянного бешенства: хотелось биться головой об стены, схватить и выломать решетку, перелезть во время прогулки через высокую стену и бежать. Сокамерники относились к Алеше хорошо: простота, покладистость и обаятельная внешность подкупали. Трудно было предположить, что в душе этого юноши разыгрывается такая буря. Алеша не мог привыкнуть жить внутренней жизнью. Внутри бушевали бури, которым не было внешнего выхода, но найти в собственной душе успокоение он не мог.
Постепенно организм его стал приспособляться к лишениям и невзгодам, природная жизнерадостность пропадать, восприимчивость притупляться. Алеша грубел — и только.
Бледный следователь, вызвав на допрос Алешу, сначала подумал, что наконец нашел подходящего для себя человека. Он заговорил мягко и ласково, предложил курить и даже посадил Алешу в угол кабинета на диван, чтобы создать совсем семейную обстановку. Алеша сначала пошел на это и раскис, но как только почувствовал, что на карту поставлена судьба брата, ощетинился и замолчал. Напрасно следователь обещал свободу, напрасно грозил тремя годами концлагеря за отказ в содействии «следственным органам», как он деликатно выражался, напрасно кричал и топал ногами, подняв с дивана и поставив к стене — Алексей оказался тверд. Любовь к брату и врожденное чувство товарищества были сильнее отчаяния и страха.
— И ты как Желтухин! — вырвалось у следователя. Это неосторожное замечание только прибавило сил Алексею. — Раз другие выдерживают, почему я не могу выдержать? Тут сказался спортсмен — нельзя было отставать от товарищей. И Алеша выдержал. У следователя было еще несколько других дел. Дело группы молодежи, собиравшейся для религиозно-философских чтений, не считалось важным. — Сламывать упорство, тратить нервы и время? Чорт с ним! — подумал следователь. — Не хочет работать осведомителем, не надо — найдем других, дело ерундовское. Всыпем ему года три — пускай поработает!
Алешу отпустили и больше не вызывали до получения приговора.
Один из сокамерников Григория сошел с ума. Этот случай глубоко потряс Григория. Он стал просыпаться ночью от кошмаров и сердцебиения. Тень решётки, появлявшаяся вечером на стене, мучила его еще больше, чем сама решётка. Начинало казаться, что в мозгу от всего пережитого отпечатлелось много таких теней, что они давят его и что он больше никогда от них не избавится.
Надо больше читать — от безделья всегда лезут ненужные мысли, — пытался себя успокоить Григорий. Но чем дальше, тем труднее было отгонять сомнения.
В это время соседом Григория был очень спокойный, молчаливый инженер. Ему было около тридцати лет. И по воспитанию и по взлядам он представлял близкую Григорию среду.
