По дороге в лес он догнал одного из вновь прибывших и спросил:
— Действительно думаете выполнять норму на 120 %?
В ответ послышалась нечеловеческая брань. Помянув родителей, Бога и администрацию лагеря, урка объяснил, в чем дело: бригада была набрана из смертников лагерного изолятора. Все члены бригады за неоднократные побеги были приговорены к расстрелу. Все дошли до крайней степени истощения, все были биты при допросах и искусаны собаками. Всем им предложили добровольно организовать бригаду и выполнять урок на 120 % или отправляться на тот свет.
Алеша Желтухин и Павел прошли в этапе около ста километров по тому же Выг-озеру, по которому прошли Григорий и Николай. Алеша, вначале переносивший заключение спокойно и мужественно, начал слабеть. Утром он оставался на нарах до последнего, ел, когда еду приносил Павел, перестал умываться, стал безразлично равнодушным ко всему. К счастью, обоим удалось устроиться навальщиками и работать без урока. В лесу Алеша стоял нахохлившись и дрожал. Когда приезжали очередные сани, Павел успевал навалить бревно, прежде чем Алеша подходил. От этого он мерз еще больше и еще больше нахохливался. Посещение лекпома не принесло никакой пользы: большой температуры нет, значит речи об освобождении быть не может.
Самое страшное потерять волю к жизни! — думал Павел. При этом вспоминалась мать. Она тоже потеряла волю к жизни.
Письма и посылки не приходили. Самим заключенным можно было писать два раза в месяц. Ответы родственников не были ограничены, но письма часто терялись и подолгу задерживались лагерной цензурой.
Господи, чем я могу ему помочь? Даже без работы, просто от одного мороза и тяжелых условий он погибнет! — мучился Павел.
Алеша стал еще более ласковым и покладистым, чем обычно. Он худел и угасал на глазах.
Один раз, когда уже в полной темноте друзья, возвращаясь с работы, проходили мимо канцелярии, из двери вышел тощий, остроносый нарядчик и, увидев Павла, радостно воскликнул:
— А тебя, Истомин, вызывает Кемь! Да, управление лагерями и, по-моему, на освобождение.
У Павла захватило дыхание: неужели правда?
Нарядчик сам казался возбужденным. А как же Алеша? — вспомнил Павел и вся радость мигом исчезла.
Алеша тоже немного оживился, в печальных глазах блестели слезы.
— Дай-то Бог, Павлик, чтобы это не был обман! — сказал он почти радостно.
— А как же ты-то один останешься:
— Обо мне не думай… скоро весна, летом я окрепну.
Павел опять подумал об освобождении и опять волна радости охватила его.
— Алеша, если меня освободят, то должны будут освободить и других.
— Так имей в виду — завтра на работу не пойдешь. У нас распоряжение отправить тебя немедленно.
Нарядчик исчез за дверью.
Ночью Павел почти не спал. Алеша, как лег, так сразу и затих. Павел в темноте не видел его лица, но всё время слышал тяжелое дыхание и иногда прерывистый стон.
Утром Павел крепко обнял Алешу.
— Если освободишься, поцелуй от меня сестру Наташу и папу.
Съёженная, неуверенно шагающая фигура Алеши скрылась за воротами лагеря. Павел вернулся в барак складывать вещи. Там оставался только старик-дневальный, да на нарах стонал освобожденный по болезни уголовник. Было непривычно пусто.
Может быть, скоро и Алеша останется вот так, один больной на нарах, без друзей, даже без знакомых, в окружении уголовников, без всякой поддержки…
Павел подошел к нарам и тихо потрогал за валенок лежащего урку.
— Может быть, что-нибудь принести надо или чем-нибудь помочь?
— У… ты..! — последовала непристойная тирада. Над нарами поднялось одутловатое, злое лицо. — Какого… ты меня будишь?
— Не надо ли чего принести? — повторил Павел.
— Водки, небось, не принесешь!
Одутловатая морда скрылась в куче тряпья.
Глава двадцать шестая
В ДОРОГЕ
Павел ехал в купе третьего класса, в самом обыкновенном, не арестантском поезде. Вместе с ним в купе сидел высокий благообразный старик-профессор с немецкой фамилией, мелкий вор с испитой, безвольной физиономией и стрелок с винтовкой, зажатой между колен. Стрелок сидел у входа и не пускал в купе посторонних. Профессор достал из кармана черного гражданского пальто пакет печенья и с любезной улыбкой протянул спутникам. Павел, сидевший ближе всех к профессору, взял первый. Стрелок смутился, бросил подозрительный взгляд на пустой коридор и сунул в пакет толстую пятерню. Уголовник отвернулся к окну, делая вид, что очень заинтересован пейзажем непроходимой тайги, расстилавшейся за окном.
— Разрешите предложить вам печенья.
Урка вздрогнул. Если бы его обложили матом, это было бы нормально.
«Разрешите предложить вам…». Собственно, глядя в окно, урка обдумывал план ограбления профессора, по всем признакам только что получившего посылку. Самое главное «вы», — обращение на вы лишало урку всякой уверенности в себе. Он выпучил на профессора глаза и раскрыл рот.
— Бери, коли предлагают, — цикнул стрелок таким тоном, как будто дал пинка прикладом. Грязная сухая рука, привыкшая ловко и незаметно очищать карманы, неуверенно протянулась к пакету. Водворилось молчание. Общей темы для разговора не было. Все жевали.
Профессор наклонился к стрелку и о чем-то тихо спросил его, — профессору надо было выйти. Стрелок растерялся: пустить профессора одного нельзя, оставить Павла с уголовником — нельзя. После установления отношений высокого стиля, благодаря угощению печеньем, сказать профессору: «Терпи, контра, пока приедем в Кемь» — было неудобно. На лице стрелка появилось почти то же выражение, которое только что было у уголовника, не решавшегося взять печенье.
— Что же, ты такого человека пустить боишься… — урка не договорил и выразительно посмотрел на стрелка. Солдат покраснел, как рак, опустил глаза и безнадежно махнул рукой, давая профессору разрешение. Опять водворилось молчание. Профессор быстро вернулся и сел.
— И как это вы таких людей в тюрьмы сажаете? — раздался в тишине голос уголовника.
— Я что ли сажаю? — огрызнулся стрелок и с опаской посмотрел на дверь.
Когда ночью приехали в Кемь, урка предложил профессору помочь донести его вещи и изловчился при этом вытащить из вещевого мешка кусок сала.
Дежурный по управленческому лагпункту сидел за столом, сколоченном из досок, и читал «Правду». Последнее время всё чаще и чаще писали о вредителях. Они были повсюду: не давали строить пятилетку, вредили животноводству, искривляли генеральную линию партии. Дежурный прослужил несколько лет пограничником и привык к охоте на людей, как злая пограничная собака. Темной, инстинктивной ненавистью он ненавидел всех, кто был выше его интеллектуально и морально.
Слепое, рабье подчинение вышестоящему начальству требовало компенсации, выхода собственной инициативе. Естественным результатом этого было желание излить скопившуюся злобу на заключенных, особенно на заключенных интеллигентных.
В дверь постучали.
— Да! — гаркнул дежурный.
