Литературовед оказался лысоватым мужчиной с острым подвижным лицом и ехидным выражением серых глаз. Встретил он Павла в кабинете, заваленном книгами и рукописями. Прочитав письмо, литературовед сочувственно посмотрел на Павла и участливо спросил:
— Выкидывают из благословенной столицы?
— Выкидывают, — ответил Павел.
— Это хорошо, — успокаивающе сказал литературовед, — значит пока не посадят. Теперь, батенька, сидеть плохо стало: дают не меньше десяти лет и без права переписки — не то, что раньше! Деньги есть?
— Спасибо, пока есть?
— Ну то-то же, а если нет — не стесняйтесь, свои люди! По-моему, Свечин теперь ночует у одного своего приятеля, но адреса его я, к сожалению, не знаю. Вот что — вы с Орловым знакомы?
Орлов был известный переводчик.
— Знаком, но для такого дела недостаточно, а потом Орлов вхож в высокие коммунистические круги — может быть, с таким делом к нему и обращаться неудобно.
— Это ничего, я ему сейчас напишу. Нам нужен только адрес, где теперь ночует Свечин.
Через полчаса Павел входил во двор только что отстроенного дома. Когда он пересекал широкий двор, со стула, стоявшего у одной из дверей, поднялся дворник и вежливо спросил:
— Вы, гражданин, к кому?
Павел назвал фамилию.
— Второй этаж налево, — сказал дворник, внимательно вглядываясь в лицо Павла. В доме живут крупные коммунисты, понял тот.
На дубовой полированной двери квартиры была прибита медная дощечка с одной фамилией. Орловы занимали целую квартиру. Дверь открыла простая пожилая женщина.
— Орлов дома?
— Николая Федоровича нет, дома только Мария Евгеньевна.
— Можно ее видеть?
— Пожалуйста.
Женщина провела Павла в маленькую уютную гостиную. Стены гостиной были покрыты синей клеевой краской, на полу лежал турецкий ковер; кругом полированного, карельской березы столика стояли удобные кресла. Стиль 40-х годов прошлого века. Павел с удовольствием сел в кресло. Открылась дверь и в комнату вплыла очень толстая дама с умным, почти мужским лицом.
— Здравствуйте, — заговорила она густым грудным голосом, подавая Павлу большую пухлую руку. — Николай Федорович сейчас придет, может быть, я могу его заменить?
— У меня к вам письмо от Ильи Сергеевича. Я ищу адрес Свечина.
— Так он ведь живет где-то далеко! — насторожилась Мария Евгеньевна.
— Насколько мне известно, он здесь остановился у одного знакомого.
Раздался звонок.
— Вот и хорошо — это, наверно, Николай Федорович, — обрадовалась Мария Евгеньевна.
Но пришедший оказался не Николаем Федоровичем. В дверь легонько постучали и на пороге появился чистенький старичок, свеже выбритый, в стареньких, но аккуратно выглаженных серых брюках и в черном старомодном пиджаке.
— А, господин профессор! Вы знакомы? — очень ласково обратилась Мария Евгеньевна к старичку.
— Как же — постоянно в специальном зале библиотеки встречались, — любезно ответил старичок.
— Кстати, вы ведь знаете где живет Свечин?
Старичок сделался серьезным и ничего не ответил.
Павел, действительно, очень хорошо знал профессора Волина. Его всегда поражало, как мало отразилась революция на этом человеке. Часто, придя к открытию библиотеки, Павел уже встречал в гардеробе профессора. Старичок аккуратно передавал гардеробщице пальто, зонтик, снимал галоши и ровненько ставил их в угол. — Ничего не скажешь, приятный милый старичок, но напоминающий человека в футляре. Как это он ухитряется жить без всяких невзгод житейских? — подумал Павел.
— А позвольте узнать, молодой человек, зачем вам понадобился Свечин? — обратился профессор к Павлу, чуть-чуть наклоняя голову на бок.
Насколько мне известно, он человек наш — можно ему прямо сказать в чем дело, — решил Павел.
— Меня удаляют из Москвы за старую судимость. Я хотел посоветоваться со Свечиным, где ближе всего от города можно устроиться — он ведь, кажется, сам на таком же положении.
— А позвольте спросить, вы судились по делу историков или нет? — опять спросил профессор и опять легонько повернул голову на бок.
— Я судился по отдельному мелкому делу, об историках меня допрашивали попутно, — ответил Павел.
— Очень хорошо. Адрес Свечина я вам дам — он сейчас ночует у Миллера.
— У Владимира Владимировича?
— Вот именно — у Владимира Владимировича, А вы с ним тоже знакомы?
— Мы с ним почти друзья, мы даже работали некоторое время вместе, — обрадовался Павел, — но он мне никогда не говорил, что у него скрывается Свечин.
— Зачем употреблять такие страшные слова — скрывается! — мягко поправил его профессор, — все мы теперь принуждены несколько нарушать букву закона…
— Разве и вы? — Павел спросил полушутя, полусерьезно, не допуская мысли, что такой довоенного вида старичок может быть связан с чем-либо нелегальным.
— А почему бы и не я? Я молодой человек, уже отбыл пять лет концлагеря. Мне тоже запрещено проживать в столице.
— А как же… я вас встречал чуть ли ни каждый день в библиотеке?
— А вот так, как и вам теперь придется. На птичьем положении: сегодня в одном месте, завтра в другом — добрых людей много.
Как ни тяжело было у Павла на душе, но он улыбнулся.
— Знаете, — сказал он профессору, — я многое в жизни видел, знаю самые невероятные случаи, но вы и нелегальная жизнь в Москве, да еще в период чистки — это прямо невероятно! Могу поздравить — ни один агент не обратит внимания.
— Вот именно, — утвердительно кивнул головой старичок, — этого я и добивался. Вы еще молоды, а в моем возрасте часто менять места ночевок трудновато, вот я и замаскировался — ничего не поделаешь, жизнь всему учит.
— У вас отняли московский паспорт? — сочувственно спросила Марья Евгеньевна.
— Отняли.
— К сожалению, все наши коммунистические связи таковы, что хлопотать не у кого, — вздохнула Марья Евгеньевна. — Они ведь и своим не верят. В нашей среде хоть все друг другу помогают, а у них и этого нет: от семей арестованных все сейчас же отворачиваются. До Ежова еще можно было рассчитывать на человеческие чувства, а теперь только страх и жестокость, больше ничего.
— Так вы найдете Свечина у Миллера. Приходит он, правда, поздно, не раньше десяти часов вечера, чтобы поменьше на глаза попадаться, но в 10–11 вы его наверное поймаете, — сказал профессор.
Павел поблагодарил профессора, извинился перед Марьей Евгеньевной за беспокойство и вышел. — Век живи — век учись, — думал он, идя по лестнице, — такой безобидный, старорежимный, а хитрее молодого! Миллер тоже молодец — никогда ни одним словом не сказал, что так близок со Свечиным.
Вечером того же дня Павел поднимался по ветхой деревянной лестнице в квартиру Миллера. Миллер был давно на учете у организации, но за легкомыслие и неврастеничность ни в какие тайны не посвящался. В свое время, сразу после гражданской войны, попав в плен в форме белого офицера, Миллер спасся только тем, что притворился сумасшедшим, что ему дорого обошлось — пришлось, действительно, просидеть около года в психиатрической лечебнице… С тех пор он стал на самом деле не совсем нормальным, но это спасало
