отличались трусливостью и плохо выговаривали сарские слова...
7
Никто не знал и знать не мог количества омуженских ватаг, уже проникших в сарские земли, как, впрочем, никто не ведал часа выступления удопоклонниц. А найденная мертвая дева в скуфском плаще вызывала крайнюю тревогу: за так не отдадут витязи своих шапок и плащей! И коли он оказался на плечах омуженки, знать, был добыт на ристалище, скорее всего со сраженного воина снят...
После недолгих раздумий Ураган отослал одного из подручных к брату Коченю в Казар, дабы предупредить, чтоб городская стража была наготове, а степная, что охраняла зимние пастбища, ловила бы и пытала всякого чужака, замеченного в чистом поле. Если же появятся ватаги омуженок либо их лазутчицы, то себя не выказывать, а только следить за ними и немедля собирать ополчение, разослав гонцов на иные кочевые пути.
Кроме того, Владыка сарских земель сделал то, на что не решались иные государи, его деды и прадеды, опасаясь коварства изгоев, – велел князьям вооружить кочевую и становую стражу. И теперь, вдохновленные, они день и ночь рыскали вдоль пути на полудень, дабы упредить внезапное нападение, однако это не добавляло уверенности. Наемные парфяны, прежде лишенные оружия, хорошо управлялись только с кнутами и кое-как стреляли из луков, поскольку в день зимнего солнцестояния принимали участие в хортьей охоте.
Будто по чужой земле кочевали, озираясь и прячась от всякого всадника, появившегося на окоеме!
Изловить омуженок или хотя бы выведать, где они прячутся и какими путями ходят, по плечу было лишь Скуфи, но сколько бы ни оглядывался Ураган, сколько бы ни отставал от кочевых обозов и ждал, когда уляжется пыль и откроется даль, ничего, кроме волчьих стай, не позрел. И сжималось от тоски и тревоги государево сердце...
Видно, не Скуфь беловолосых невест, а витязей высватали рапеи, повенчали мечами да напоили допьяна сарской кровью. Не зря мертвыми приснились вкупе со своим воеводой...
Отчаявшись найти утешение своим горестным мыслям, Ураган впервые за девять месяцев приблизился к кибитке дочери. Вначале некоторое время ехал рядом, прислушиваясь, жива ли еще в нем неуемная, злая обида. Шестерка коней легко катила трехосную, о шести колесах повозку, трепетал и всхлопывал на ветру тяжелый белый сафьян укрытия, за которым все это время томилась Обава. Никто из рода Урагана не знал истинной причины размолвки, однако скрыть наказание было невозможно, ибо в кибитку дочери наведывались родственницы, которые приносили пищу и воду, а от их любопытных очей не спрятать горючего красного покрывала.
Да спросить никто бы не посмел, за что карают невинную деву.
Вроде бы усмирилось отцовское сердце, не стынет и не пылает от воспоминаний дочернего огласа, но все одно, между ним и Обавой будто не сафьяновый покров – стена каменная. Очужела единственная и любимая дочь, отсохла, ровно сук на древе, и сидит теперь на нем не птаха певучая – черный ворон клювом щелкает.
Ураган прыгнул из седла на запятники, откинул занавесь кибитки, и пахнуло оттуда не горькой солью девичьих слез, а теплым запахом цветущей степи, словно и поздней осенью осталась здесь манящая кочевой далью весна. Обава сидела на кошме, алое полотнище струилось с ее головы и растекалось по кибитке, как огненный ливень, трепетал от тряской дороги сафьян и позванивала нехитрая медная посуда.
Государь стащил шелестящий, будто змеиная кожа, покров и наткнулся на прямой и открытый взор дочери. Не ослепла от слез, не выплакала дерзких своих очей!
Девятимесячного срока было довольно, чтобы смирить даже буйство разума, ибо считалось, за это время рождается иной человек...
– Снимаю с тебя кару, – несмотря ни на что, вымолвил он и отвернулся.
По закону, поминать старое и корить им после наказания было негоже, однако, позрев на дочь, Ураган вновь ощутил гнев, смешанный со страхом перед ее прелестью.
– Вот и кончился мой роковой срок, – проговорила Обава, испытывая его немигающим взором. – И твой на исходе.
Ее речь показалась государю чудной и тревожащей.
– Какой срок? – осторожно спросил он, ибо все время забывал о своем трехлетнем испытании.
Спокойствия Обавы хватило бы на десять вечевых старцев – так врачевало страстную душу горькое покрывало.
– Ведь ты поэтому и явился ко мне, – определила она. – Пришел за советом и утешением.
– Мне сон был, – нехотя признался Ураган. – Лихо из него явилось, ягиня...
– В руку будет...
Ее голос, как прежде, не усмирял тяжкие мысли.
– Да уж был в руку. Пригрезились мне омуженки в кибитках, а потом наяву узрел одну, мертвую...
– Чьи же кибитки были?
– Скуфские...
– Где же ныне Скуфь?
– Еще весной за Рапейские горы услал, в страну рапеев, невест высватать. И нет ее доныне...
Будто сняв грузные доспехи, он перевел дух и поведал ей сон. Обава выслушала, не отводя своего пронизывающего взора, потянула за бечевку, давая знак вознице, чтоб остановил коней.
– Белый пар... Царь рапейский, именем Сколот! Не бивал он Важдая и витязей твоих не пожег.
– Откуда ты знаешь? Если о Скуфи ни вестей, ни молвы?.. Прежде ты грядущего не зрела.
– Прежде было у меня сердце трепетной девы.
– Каково же ныне?
– Железо каленое.
– Тогда скажи, вещий ли мой сон?
– Коли старуха из него явилась, ягиня, знать, сон вещий.
– К чему бы такое лихо?
Она задумалась, сжавшись так, что стали подрагивать плечи, после чего заговорила печально:
– Боюсь и толковать... А ну как ты рассердишься и снова наденешь покров?
– Одной каре дважды не бывать.
– Одной-то не бывать, но если цвет иной...
Вторым наказанием мог быть только покров черный – смертный. И если подобное случалось и утратившую целомудрие деву либо неверную жену накрывали повторно, то она творила вено с самим Таргой – рассекала мечом запястье...
– Ты готов на сей раз поверить мне, Ураган? Ведь я стану толковать не свой, а твой сон.
– За тем и пришел, Обава, – осторожно сказал государь. – Покоя нет...
– Ягиня снится к прозрению и великой мудрости, что тебе откроется. – Взор Обавы затуманился. – Если же она явилась лихом и наяву указала мертвое тело омуженки... Нет, Ураган, я опасаюсь, ты снова не поверишь мне и прогонишь!
– Говори, Обава...
– Близок конец твоему владычеству в сарских землях.
– Что же случится? Нашествие и гибель государства?
– Опасности не вижу и супостата нет. Но ты сам оставишь свое Владычество. И уйдешь по своей воле. А сарским государем станет Кочень. Он выхватил деву, коей ты хотел бы обладать. Сия дева – твоя власть. Ровен же останется с тобой.
– Такое невозможно!
– Во сне ты выбирал невесту. И было сорок кибиток, верно?
– Верно...
– Число сорок – это срок тебе означен. На три поприща растянулись, но только в трех были рапейские девы, а у каждой по три косы. И выбор невест творили вы втроем. Это указание на то, что роковой срок тебе – три дня. Как минут они, так бросишь свой государев бич.
– Да быть сего не может!
– Я сон разгадываю твой, Ураган, – терпеливо проговорила Обава. – А в сновидениях не я, а боги тебе
