неприятного известия и поглядывала на чемодан Михаила.
Тот же несколько минут, сидя на табурете посередине избы, побегал глазами по стенам и будто бы с неохотой сказал:
– Пойдем, брат, посидим на улице. А то душновато…
– И правда, душновато, – с готовностью согласилась мать. – Идите посидите на улице, а я сготовлю что…
Мы вышли с Михаилом за ворота и сели на скамейку под почтовый ящик. Я уже понял, что Михаил приехал с каким-то важным делом, и теперь гадал с каким. Он же все не начинал разговора, глядел вдоль улочки и щурился.
– Ты как считаешь, это по справедливости? – неожиданно спросил Михаил. – Тебе дом, а нам, родным, ни шиша?
– Так ты из-за дома приехал? – спросил я совсем ни к чему, поскольку внутренне раза два «угадывал» причину визита.
– Ну а как ты считаешь? Я вот с женой разошелся! Мне жить негде! – сказал он уже с обидой и слезами в голосе.
Я оглянулся на дом Степана Петровича: окна его смотрели на улицу открыто и печально. И только слуховое на крыше слегка хмурило бровь-наличник.
– Забирай дом. И живи.
Он не поверил, видно, решил, что ослышался.
– Чего-чего?..
– Дом, говорю, забирай и живи.
Михаил помолчал, соображая.
– И ты так, без обиды?
– Какая обида?..
Он сразу ожил, воспрянул, заулыбался, приобнял за плечо.
– Я тебе казенную пробью! У меня тут в райисполкоме приятель! Только ты без обиды. Все-таки отцов дом, мы в нем выросли. Родное гнездо, понимаешь?
– Понимаю…
– Тогда утром сходим в сельсовет, ты мне дарственную напишешь. – Он заторопился. – А я в магазин, братишка, пока не закрыли. Посидим, выпьем…
Михаил ушел, а я вернулся в избу. Мать, собирая на стол, мельком глянула на меня, и этого ей хватило, чтобы сделать вывод.
– Вы что, поругались? Где Миша?
Я коротко рассказал о нашем разговоре, и мать вдруг обрадовалась.
– И правильно! – улыбалась она. – Зачем тебе такой большой дом? А у Миши все-таки семья, дети, ему как раз будет.
Я не сказал маме, что Михаил будто бы разошелся, потому что сам не верил в это.
Мы прождали его до глубокой ночи, а пока связывали в узлы мои пожитки. Уезжая, Степан Петрович взял только одежду да самовар из этого дома; заправленные домоткаными покрывалами кровати, сундук, шкаф и буфет остались не тронутыми с места. И теперь оставались их новому хозяину. Я будто бы здесь и не жил…
– Домой поедем, сынок, – приговаривала мама, и лицо ее сияло. – Домой, домой…
Неожиданно спохватываясь, начинала горячо убеждать, мол, хватит тебе, пожил в Мохове. Оно хоть и большое село, да бестолковое, и народ здесь – с бору по сосенке. Ведь и раньше о Мохове дурная слава была, конокрады тут жили, ямщики загульные и, сказывали, даже лиходеи, что грабежом промышляли. Как ни говори, Мохово стояло на тракте и своим рождением было ему обязано. Поэтому, видно, и сохранился здесь старый дух…
Эти два дня, пока мать гостила у меня, круглые сутки сидела на запоре и, прежде чем открыть дверь, лезла на крышу посмотреть через слуховое окно, кто пришел и один ли…
Михаил так и не явился. Мы легли спать, но еще долго разговаривали, а вокруг дома – в палисаднике, дворе и огороде – кто-то ходил. Я отчетливо слышал вкрадчивые шаги, легкое дыхание, шорох травы и малинника; порой казалось, кто-то прикасается руками к стенам и углам, трогает наличники и заглядывает в окна. Тогда я умышленно говорил громко и весело, чтобы ничего этого не слышала мать. А она, наверное, думала, что я радуюсь скорому возвращению домой, в Великаны, и тихонько смеялась в темноте.
Рано утром в двери застучал Михаил. Второпях он поведал, что заскочил вчера к приятелю – райисполкомовскому работнику, засиделся у него, но зато договорился насчет комнаты для меня, пока в бараке, который скоро шел под снос. Мы пошли в сельсовет, где оформили дарственную бумагу, затем оттуда я отправился на работу, «обрадовать» начальство. Я думал, что меня станут удерживать, уговаривать, предлагать немедленную квартиру, однако главный лесничий и в самом деле обрадовался.
– Езжай! – благословил он. – Ты нам в Великанах до зарезу нужен. Мы думаем создать там новое лесничество, считай, еще один мехлесхоз! Три пилорамы поставим, цех тарной дощечки, химподсочку и дегтярню. Колхозы закрываются – мы открываемся. Так что через год ты таким начальником будешь – рукой не достать! А пока лесником, на место Христолюбова.
И подмахнул заявление о переводе. Да еще тут же дал свой «газик», чтобы отвезти в Великаны.
Возвращение домой было стремительным. На следующий день я уже получал наследство от дяди Лени Христолюбова: три топора, две лопаты, пилу, бухту проволоки, чтобы зимой вязать метлы, старенькую одностволку и кордонную избу на Божьем озере.
А еще весь рожохинский угол со всеми лесами, озерами и рекой.
Сначала дядя Леня хвалил:
– Молодец! Я уж думал, наймут чужого, начнет здесь хозяйничать. Теперь я со спокойной душой уйду…
Потом ругал на чем свет стоит:
– Дурак! Зачем избу Мишке отдал? Это же отцова изба! А Мишка ее продаст, вот увидишь!.. Да и зачем ты сюда ехал-то? Никакого мехлесхоза здесь не будет. И думать нечего. Будешь торчать всю жизнь в лесниках, с дипломом-то. Вот попомни мои слова!
Дядя Леня будто в воду смотрел.
Через месяц Михаил продал дом за три тысячи, уехал в город и купил-таки машину. Создание мехлесхоза отложили сначала на год, потом еще на полгода и, наконец, вовсе отказались от этой идеи, поскольку жителей деревень сселяли на центральные усадьбы, оставляя одних пенсионеров, и рабочих рук не было. Скоро из восьми деревень осталось две – далекое Пышкино и Великаны. Места, где жили люди, пустили под плуг, и со временем привычные названия – Гуськово, Рощино, Ключи, Чистые Колодцы – сохранились разве что на слуху.
А Великаны опахали с трех сторон чуть ли не до самых крылец. С четвертой стороны не дала Рожоха.
Пустел рожохинский угол…
На двадцать великановских дворов осталось пять мужиков. Моей матери завидовали, поскольку в ее доме было сразу два – дядя Федор и я. Однажды дядя Леня Христолюбов посчитал и пришел к выводу, что концентрация мужского населения деревни во время войны была в три раза выше, если считать подростков и ребятишек. Посчитал и долго ходил ошеломленным.
– Это же надо, а? – восклицал он. – Будто еще одна война прошла! Похуже атомной – потери-то вон какие!
Среди женской части Великан появилась примета: коли утром, выглянув в окошко, увидишь мужика – к хорошей погоде. Дело в том, что и погода отчего-то изменилась. День-два вёдро постоит, а потом дожди, дожди, зимой – метели. В иной год так заносило дорогу, что и трактор не мог пробиться. Бывало, весь рожохинский угол жил по законам острова: месяцами ни почты, ни нового человека с вестями, ни просто проезжего. Наш магазинчик закрывался, так как пенсии и мою зарплату не приносили, у населения не было денег, да и товар оставался такой, который покупают раз в десять лет – чугунные плиты к печам, ведра, гвозди, топоры и лопаты. Правда, были и пряники, и рыба минтай в томатном соусе, однако в Великанах больше любили свежую, а по утрам в каждой избе пекли блины и подавали на стол со сметаной –
