современного человека.
Умом я понимал, что искать больше нечего ни под землей, ни в воде, ни в небе, однако все время ходил с чувством, будто что-то я проглядел. Неужто на месте, где столько веков жили люди, ничего не осталось в наследство потомкам? Неужто ничего не скопилось на этой земле, не нападало в щелки, как падали монетки под магазинное крыльцо?
Душа протестовала не только у меня. Не верил в это и дядя Леня Христолюбов. После того как археологи показали ему поднятый из могилы великана череп, он некоторое время ходил растерянный и обескураженный.
– Не может быть, – задумчиво говорил он. – Я же сам видел, сам!.. Если бы великанов-то не было, откуда нашему народу взяться? И откуда у села такое название – Великаны? С ветру, что ли?..
После этого он самолично занялся археологией. Он не копал, а ходил по пашням на местах бывших деревень и доставал выпаханные из земли обломки прялок, подковы, тележные чеки и позеленевшие медные бляхи от конской сбруи, проржавевшие чугунки и скукоженные детские обутки, солдатские пуговицы разных времен и меднолитые ладанки. Каждый год плуги выворачивали на белый свет все новые и новые находки, и казалось, не будет им конца и краю. Потом дядя Леня стал свозить домой брошенные кросна, кузнечные инструменты, колючие, как еж, ленты от чесальных машин, сапожные колодки и тележные колеса. А еще собирал по крышам и чуланам оставленных людьми изб кипы старых газет, журналов, амбарных книг и прочий бумажный хлам, вплоть до желтых школьных тетрадей. Одним словом, тащил к себе в дом все, что уже было не нужно и не принадлежало человечеству. Иногда в этом ему помогал дядя Федор. Они заводили мотоцикл и объезжали весь рожохинский угол. Но дядя Федор был равнодушен к находкам и ездил с Христолюбовым за компанию: они наконец сдружились и теперь уж не расставались.
Скоро вся изба дяди Лени, сараи и сенники, широкий двор, а потом и территория за воротами оказались заваленными всякой всячиной. От лобогрейки до остова газогенераторного трактора, от пастушьей дудки и до податного списка прошлого века. Оказывается, ничего не пропадало в земле.
Так в Великанах появился единственный в мире музей – музей погибших деревень.
Иногда дядя Леня медленно расхаживал по узким проходам между кучами находок, трогал их руками, перебирал, раскладывал по сортам и пробовал считать. Одних серпов набиралось около двухсот пятидесяти штук, давно перевалили за сотню железные сошники, за полусотню – самовары. В сеннике под потолком висели тридцать семь детских зыбок, и еще охапка очепов стояла в углу. Найденные в земле подковы Христолюбов прибивал сначала над дверью, однако со временем ими была обвешана чуть ли не вся стена. По примете, счастье должно было не переводиться в его доме.
А сколько еще всего этого оставалось в земле?
Только вот гигантских черепов и костей ему больше не попадалось. Однако это теперь не смущало.
– Зато сколько народу жило! – восклицал он, обращаясь к дяде Федору. – Погоди, я еще сосчитаю!
Дядя Федор к тому времени совсем оглох. Он не слышал, что ему говорят, и жил как бы сам по себе. Позвоночник его окончательно затвердел, но характер стал мягкий и даже какой-то нерешительный. Ко всему прочему от военной деловитости и практичности он шатнулся в сторону созерцания. Он редко теперь смотрел себе под ноги – возможно, что не давал позвоночник, – больше вперед, вдаль и ввысь. Смотрел, тихо улыбался и все время кого-то благодарил.
– Ну вот и спасибо, – говорил он благодушно. – Еще один день прожили. И день-то хороший удался.
Дядя Леня пересчитывал экспонаты своего музея, сортировал деревянные протезы, выкопанные из земли, стараясь угадать, который его работы, а который – чужой, и успевал еще толковать о судьбе всего человечества; дядя Федор же глядел мимо него выцветшими белесыми глазами и радовался:
– Погодка-то нынче какая стоит! Воздух сладкий, и дышится легко, будто в детстве… И за это спасибо!
Наверное, он бы еще и кланялся при этом невесть кому, да мешал негнущийся позвоночник.
Потом что-то случилось и с самой Рожохой…
Наверное, изменилась сила течения и его направление. Великановский берег начало стремительно подмывать. Он валился с такой скоростью, что не успевала отступать и приживаться на новом месте некогда вездесущая черемуха. Наконец упал в воду последний куст, и в земле, видно, не осталось ни единого корешка, чтобы дать новые побеги. Обрушилась лаптошная поляна, полетели в воду прясла огородов, затем и сами огороды. Река подступила к крайним избам и неожиданно сверху донизу оголила сруб единственного великановского колодца с самой вкусной по округе водой. И все сразу увидели, что пили всю жизнь из Рожохи, думая, что пьют из неведомого под землей родника: водоносный пласт был на одном уровне с рекой и ни у кого не возникло сомнений, откуда поступала вода. Скоро колодезный сруб побелел на солнце, высох и стал напоминать какой-то диковинный ребристый скелет.
Постепенно начали зарастать и поля. Их распахивали только вокруг бывших деревень, а те, что были среди лесов, сначала считали пастбищем и на целое лето пригоняли сюда скот с центральных усадеб, однако скороспелый осинник молниеносно стал захватывать пустующие земли и в два года заполонил выгоны так, что его не могли выбить и вытравить даже стада коров.
И только перестали сеять хлеб на этих полях, как пропали в наших местах и хлебозоры. Летние ночи сразу потемнели, а ранней осенью так и вовсе хоть глаз коли. И грозы над Божьим озером поутихли; иногда навалится туча, набежит от нее ветер, путая травы и вершины густых березняков, – кажется, вот-вот разверзнется небо, и полыхнет огонь, и ударит гром, так что зазвенит в ушах, и ты, словно срубленный, упадешь на колени. Однако где-то в утробе тучи буркнет несколько раз, и она, сытая электричеством и влагой, начнет сыпать мелким, долгим дождиком, как в предзимье.
А великановский берег все валился и валился. Вот уже и сруб колодца, оголенный со всех сторон, оторвался от берега, но так и не развалившись, ушел в воду и остался стоять, нелепый и странный. В сильный ветер поскрипывал вороток и позвякивала цепь о бадью, аккуратно, по-хозяйски перевернутую на устьевом венце.
Глянешь – и подступает к сердцу целомудренный детский страх…
Однако на той стороне Рожохи, прямо напротив Великан, намывался чистый, не тронутый человеческой ногой песок. Цветом белый-белый и лишь чуть зарябленный ветром, отчего кажущийся полосатым, если смотреть издалека. Да еще у самой воды заметны были крестики птичьих лапок.
Дикого окраса песок этот нарастал с каждым годом ровно настолько, насколько обваливался великановский берег. Стерильный песок вначале зарастал густым хвощом и хлыстоватым тальником, но скоро его задавливали молодые черемушники. Так что выходило, будто и они переселились на другую сторону.
Да не просто переселились, а, рухнув с нашего берега в Рожоху, вымокли там, отмылись и потом отбелились на солнце, как отбеливаются домотканые холсты.
Можно было бы сказать, что река, совершая эту лихую разрушительную работу, ищет новое, удобное русло, бунтует и омолаживается, чтобы стать еще краше и чище. Но все ее подобные устремления заканчивались всегда одинаково, и примеры тому были. Рожоха выписывала огромную петлю с узким перешейком-горловиной, затем пробивала ее, прорывалась и становилась прямой, негнущейся и скучной, как водосточная канава. А прямые реки – увы! – всегда мутные и грязные. Может, потому в природе и не бывает прямых рек?
Старое же русло – долгая часть жизни реки – скоро отмирало, и отмытые, ослепительно белые пески покрывались илом, затягивались тиной, осокой и дурным кустарником. Старица еще некоторое время лежала возле реки, словно потерянное ожерелье, еще поблескивала загадочно темнеющая вода, потом берега и вовсе заболачивались, обрастали кочками, а русло заносило вязкой глиной. Ступишь в воду – вода пузырится, словно испускает последний горький вздох.
Но пока было неизвестно, что на сей раз задумала Рожоха. Она подошла к самым крыльцам изб, дотянулась до белых лесов Божьего озера и вдруг замерла в нерешительности. Оставалось лишь гадать: может, постоит и уйдет в прорву по прямому руслу, не нарушив жилья, а может, привыкнет, приживется и будет стоять у порогов до скончания веков?
Ведь зачем-то она отстирывала весь тот берег, зачем-то выбеливала его, словно избу к празднику? Если весенним днем после черемуховых холодов глянуть на ту сторону с нашего берега – от белизны и глазам больно…
Примечания
