кузенах и кузинах, иногда на очень близких. Материальное состояние супруга не особенно берется во внимание, главное – чтобы он был одной крови…
Тогда была эпоха перемен. Мама переехала в железнодорожный квартал Тьеса, куда перевели по работе папу. Мы с младшей сестрой и мамой должны были жить теперь со второй женой папы в огромном, красивом колониальном доме. Мама не ладила с той женщиной, но, спокойная и миролюбивая, она не провоцировала конфликты. Учреждение железных дорог было недалеко, вокзал тоже. Мы жили тогда очень хорошо. Отец чаще стал бывать дома, он мог играть с нами. Это было здорово. Горькие часы, которые мне пришлось пережить – смерть бабушки Фулей, «вырезание», – все казалось далеким.
Но я чувствовала, что мама была несчастлива. Мы жили недалеко от дедушки – в двенадцати или пятнадцати километрах – и ходили туда пешком. Маме тяжело было жить рядом с другой женой (на сонинке мы называем ее теине), не поддерживая дружеских отношений. Я поняла тогда, что многим женщинам непросто существовать в полигамии. Вторая жена хотела внимания папы для себя одной. И моя мама, без всякого сомнения, тоже. Пример бабушек, которые жили очень гармонично и ко всем детям относились как к родным, не подготовил меня к такому открытию. Традиция полигамии в Африке имела свои резоны и имеет их сейчас, но кто платит за это? Женщины.
Однажды моя маленькая сестренка пожаловалась на боль в животе. В течение трех дней ей становилось все хуже и хуже. Ей было тогда десять лет. В тот третий день, когда ей стало совсем плохо, мама была на рынке. Отец быстро отвез сестру к врачу. Больница была рядом, и, поскольку мой отец являлся чиновником, мы имели право на медицинские услуги.
Вернувшись с рынка, мама поставила свою корзину, вошла в комнату и спросила меня:
– Где твоя сестра?
– Ее отвезли в больницу.
Мама стремительно выбежала на улицу, надеясь догнать папу и сестру. В больнице ей сообщили, что ребенка перевезли в Дакар. Там моя сестричка пробыла один или два дня и умерла. Я не знаю от чего. Смерть… Это было уже слишком. Я начала ненавидеть людей, обиделась на весь мир за то, что она умерла. В большом колониальном доме мы играли вдвоем. Оттого, что не было нормального общения между моей мамой и другой женой отца, каждая женщина предпочитала, чтобы ее собственные дети играли на своей половине дома. Моя маленькая сестра мертва, большой дом полон плачущими людьми.
Больше не было игр. Не было радостных криков после молитвы на закате солнца, когда мы выходили вдвоем смеясь, чтобы поиграть на улице. Теперь на улице я одна.
Вечером мама сказала мне:
– Иди в свою комнату, теперь тебе не с кем играть.
Мне стало очень грустно. С того времени я начала понемногу замыкаться в себе. Смерть сестры была несправедливой. Болеть три дня и умереть! Почему? Что случилось? Нам ничего не сказали. У нас всегда был фатализм, табу вокруг болезни. Это было ужасно: вы теряли кого-то, не зная почему. Взрослые должны знать. В госпитале знали. Может, они сочли моих родителей слишком безграмотными и не дали никаких объяснений? Мне неизвестно.
Немного времени спустя мы покинули красивый дом. Отца направили в Дакар, а мама переселилась в семейный дом около своего отца.
Пришло время идти в школу! На подготовительных курсах я была бестолковой и почти ничего не понимала. Изучать французский в семь лет тяжеловато.
У нас была строгая учительница. Я забыла ее имя, но хорошо помню лицо, одежду. Настоящая сенегалка, очень импозантная в своем бубу! Она была неплохой, просто очень строгой. В качестве наказания, если мы не выучили уроки, она, соединив ногти двух пальцев, большого и указательного, впивалась ими в уши до появления крови. Она никогда не смеялась и настолько серьезно относилась к обучению, что травмировала многих детей. Если в понедельник утром кто-либо приходил с распущенными волосами, она говорила:
– Возвращайся домой. Когда у тебя будут заплетены косички, ты сможешь вернуться к занятиям!
Распущенные волосы, даже хорошо причесанные, ее не устраивали. Девочка должна носить косички, чтобы быть «правильной».
Это было в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, лицей располагался почти напротив нашей школы, и я помню забастовку, мятеж и столкновения между лицеистами и полицейскими. В них кидали камни, которые долетали до школы. Один попал в меня через окно и немного поранил. Я видела, как полицейский упал и его избили. То была всеобщая революция, лицеисты бегали и швыряли камни повсюду, выкрикивая лозунги. Я совершенно не понимала, что происходит. Чего они просили? Я не знаю. В Европе это был май тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года!
Когда у меня появился преподаватель, который заинтересовался мной, я по-настоящему пристрастилась к учебе, и так продолжалось вплоть до шестого класса.
Два последних года занятий в средней школе я отдалась учебе без остатка благодаря тому гениальному учителю, преподававшему мне и в шестом классе. Оттого, что было много школьников и мало учителей, он работал еще и в колледже. Каждый раз, встречаясь с моей мамой на улице, он спрашивал у нее:
– Как поживает наша девушка?
Это он научил меня тому, что драться – нехорошо, объяснил, что я не мальчишка, а девочка. А дралась я очень долго. Мальчишки донимали меня, особенно один из них, который часто занимался рэкетом. Ничего не использовал тогда этого слова, но система была уже развитой.
– Дай мне это!
Кусочек хлеба или пирожка, фрукт – все оказывалось объектом угрозы, если я не уступала. А я не хотела уступать и пыталась убедить обидчика словами. Споры были ежедневными, и мама часто говорила мне:
– Если бы ты была такой же красноречивой в классе, было бы лучше для тебя!
Однажды в конце спора мальчик пригрозил мне:
– Ты! Сегодня вечером я разобью тебе морду.
