Я не любила, когда детей называли уменьшительными именами: Лидуся, Пашуля, Сонечка… Но с этими сладкозвучными уменьшениями они к нам являлись из дома. А известно, что конфликт между семьей и детским садом, как и между семьей и школой, чреват горестными последствиями.
— Ты чего здесь? — спросила я.
— Всех разобрали… А меня — нет.
Голос Пашули выразил острый упрек в адрес его замешкавшихся где-то родителей.
— А Валерий? Ты не видел его?
Пашуля набрал в нос изрядное количество воздуха и, что-то таким образом оценив, ответил:
— Он домой ушел!
— Давно?
Пашуля опять набрал в нос порцию окружавшей его среды.
— Давно.
— Один ушел?
— Да, один. Сказал: «Буду ждать маму дома!»
Я, не заходя в детский сад, где еще убиралась нянечка, заспешила через дорогу.
Но Валерия дома не оказалось. И сразу же холодок ужаса заструился внутри.
Как-то собравшись на ежегодные воспоминания о невозвратной юности, мои бывшие одноклассницы завели спор о том, что на свете ужасней всего: предательство близкого человека, или одиночество, или кровоизлияние в мозг?… Я сказала то, что было для меня неоспоримо: «Потерять сына!»
Сказала не «ребенка», а именно «сына», потому что у меня был Валерий. Я могла бы подумать и о кровоизлиянии, от которого, будто срубленное кем-то незримым молодое, здоровое дерево, рухнул средь бела дня на землю мой муж… Но сказала: «Потерять сына!»
Когда Валерий родился, врач-акушер, впервые показав мне его, висевшего где-то в тумане, словно бы вдали от меня, одурманенной болью и счастьем, трижды спросил:
— Кто у вас?
— Мальчик, — с замедленно растекавшимся в голосе умилением отвечала я.
Хирурги и летчики всегда были для меня магами, совершавшими нечто сверхъестественное. И я поражалась, когда мой восторг натыкался на хладнокровно-ироничный ответ:
— Это же их работа.
Называть то, что делали они, тем же словом, каким именовалось и то, что, допустим, делала я, казалось кощунственным и циничным.
Ну а хирург-акушер представлялся мне в те мгновения божьим посланцем.
— Поздравляю вас с мальчиком, — сказал он обычную фразу.
Но я приняла ее как дар — высший из всех возможных. И прониклась убеждением, что мечтала о сыне. Не о всяком, а только о том, который как бы парил в отдаленном тумане… Хотя на самом-то деле мы с мужем ждали девочку: «Ближе к семье, ближе к родителям!…»
Первое кормление — это первое зримо и физически ощущаемое матерью единение с ребенком. Я вынула из-под подушки узенькую марлевую полоску и попросила медсестру:
— Разрешите обвязать ему ручку?…
— Опознавательные знаки уже есть! Вы же видите, — с заученной успокоительностью ответила она: не одна я боялась, что ребенок потеряется, что его с кем-нибудь перепутают.
Я протянула коробку конфет, которую муж прислал мне вместе с цветами. Но она отвергла мое подношение:
— Диатез у меня от конфет. Все передаривают!
— Диатез?
— Детская болезнь… Но я же среди новорожденных! — Забрала у меня Валерия и спросила: — Красавец?
«Как она догадалась, что я именно об этом сейчас думаю?» — глядя на своего подслеповатого и лысоватого красавца, удивилась я.
— Все они красавцы… Для своих матерей, — ухватив мой молчаливый вопрос, ответила она. — Если бы не приносили бед, когда старше становятся… так бы красавцами и оставались. Вот о чем просить надо!
Я в те блаженные минуты не могла постичь смысла ее слов — она, уловив мою растерянность, заверила:
— Ваш будет красавцем. Это видно!
Я скрыла от сестры, что, кроме узкой марлевой ленточки, у меня под подушкой была еще и вот эта тетрадь — толстая, в обложке из целлофана. Как она оказалась у нас в доме, я не могла припомнить. Но мы с мужем будто берегли ее для какого-то чрезвычайного случая… Отправляясь в родильный дом, я обещала записывать все, что может касаться нашей дочери. «А тем более надо записывать все о сыне, — думала я. — О таком красавце!»
Но записывать начала гораздо позднее: там, в родильном доме, да и вернувшись домой, я часа свободного не находила. И все время чего-нибудь опасалась: как бы не заразился, не ударился, не потерялся.
Ужас потерять сына стал моим жестоким преследователем. Я почти непрестанно ощущала его. Ни на миг не оставляла маленького Валерия одного, а когда он начал самостоятельно гулять во дворе, то и дело с истеричной тревожностью выглядывала в окно.
И вот Валерия дома не оказалось…
Тревога настоятельно требует действий: в них она хоть чуть-чуть растворяется. Старинный, неторопливый лифт поравнялся с нашим этажом и проплыл мимо. Обогнав его, перескакивая через ступени, я сбежала вниз.
Дворовые завсегдатаи, точно на своих рабочих местах, расположились на «завалинке». Так называлась у нас скамья, установленная возле единственного во дворе дерева — чудом спасшейся липы. Оттуда, как с наземного наблюдательного пункта, проглядывалось все пространство двора и все подъезды серогранитного дома. Он был построен еще до войны. До первой империалистической… Поэтому потолки были далеки от пола, а разговоры в одной квартире от разговоров в другой. Последние известия распространяли дворовые завсегдатаи… Валерия они не видели. Не заметить его завсегдатаи не могли, ибо были по-воински бдительны.
— Не проходил? — все же переспросила я.
Мне стали добросовестно объяснять, что с наблюдательного пункта его бы увидели и опознали. Первый, еще не осознанный внутренний холодок, обострившись, пробился в голову, покрыл лоб ледяной испариной.
Еще ничего не было известно, но владеть собой я уже перестала. Валерий, не по возрасту чуткий, от такого меня бы избавил: он знал, чего я в жизни больше всего боялась. Он бы сообщил, оставил записку: писать мой сын научился первым в детском саду (конечно, после Лидуси).
Повинуясь необходимости действовать, я пересекла дорогу и опять оказалась во дворике детского сада. Пашули у порога уже не было.
«Что ж я не позвонила Лидусе? Может, она знает?… И где она сейчас?» — лихорадочно размышляла я. Лидуся обычно приходила в детский сад и возвращалась домой без родительского сопровождения. За нее не надо было тревожиться. Прежде чем ступить на мостовую, она согласно правилам поворачивала голову налево, а дойдя по середины улицы, поворачивала направо. Потеряться она не могла.
«Они же с Валерием часто возвращались домой вдвоем! — продолжалась моя лихорадка. — Как я забыла?» Мой кабинет с телефоном еще не был заперт нянечкой — и я заспешила туда. Но внезапно изменила маршрут… Взлетела на второй этаж, открыла дверь «музыкальной комнаты», распахнула портьеры.
— Вы здесь?! — благодарно воскликнула я. — Вы здесь! Пашуля, обуреваемый ревностью, хотел наказать Валерия,
а покарал только меня. Он жаждал, чтобы я наказала сына, а я стала прижимать Валерия к груди и говорить, как счастлива, что наконец-то нашла его. Хоть он и не думал теряться!
— Пашуля сказал, что ты ушел домой. Вот я и…
