— Разводятся, — неожиданно ответила я. Хотя он задал вопрос вовсе не мне, а как бы бросил его в пространство... Мое присутствие он, подобно другим взрослым, в расчет фактически не принимал.
Папа, как и мама после моей реакции на любовный взрыв Антона
Александровича, пришел в восхищение.
— Ты сама догадалась или тебе подсказали? — допытывался он.
— Подсказали, — ответила я.
— Кто?
— Ты.
— Нет, не приписывай мне этой заслуги: ты сама стала мыслить четко и ясно! Четко и ясно... — ликовал папа. И восторженно заламывал руки. -
Мама права: ты стала постигать сложные нравственные категории. У тебя появилась способность иронизировать!
Своими восторгами они как бы подчеркивали, что судьба-то мне предначертала быть полной кретинкой.
Я решила отвлечь папу от моих умственных достижений и спросила:
— А почему вы все-таки не развелись?
— Потому что я... люблю маму.
— И правильно делаешь! — с облегчением сказала я.
Это привело папу в еще больший экстаз:
— Любящая дочь должна была именно так завершить обсуждение этой деликатной проблемы. Именно так должна была завершить... Все логично.
Никаких умственных и нравственных отклонений!
Он еле дождался маминого возвращения с работы. И прямо в коридоре поделился счастливой новостью.
— Она сказала буквально... цитирую слово в слово: «А почему вы все-таки не развелись?» То есть она понимает, что, если брак в чем-то не оправдал себя, не удался, люди разводятся. Ты представляешь, какие аспекты человеческих отношений подвластны ее уму!
Как экскурсовод папа тяготел к возвышенным формулировкам. И некоторые свои фразы повторял, будто кто-то рядом с ним вел конспект.
— Так и сказала?! — восхитилась и мама. — «А почему вы не развелись?»
— Слово в слово!
— Великолепно! Ты, я надеюсь, исправишь эту ошибку?
— Нет... Потому что она сразу встревожилась, как бы я не последовал ее чисто теоретическому выводу. И подтвердила, что я должен остаться здесь, ибо люблю тебя. Ибо люблю... Это был голос разума, помноженный на голос сердца! — Папа, безусловно, тяготел к возвышенным формулировкам. -
Еще одна новая стадия! — зафиксировал он.
Бабушка пожала плечами.
— Какая такая стадия?
— Нет, не говорите, — возразила мама. — Мы укрепляем веру Веры в самое себя. И кому, как не вам, главному победителю, нашему доброму гению, сейчас радоваться?! Необходимо закрепить данное ее состояние.
Бесспорно! — Мама вновь повернулась к папе: — А в результате чего она обратилась к этим проблемам?
— Я рассказал ей о некоторых сложностях, которые имели место... в далеком прошлом. В очень далеком. — Папа опять стал изъясняться вполголоса, как в музее возле картин. — Но она сама, без всякой моей подсказки перекинула мост от конкретных событий к логическим выводам. К логическим выводам! — заключил папа, надеясь, что такая концовка уведет маму от сути того, что именно мы с ним обсуждали. — Еще одна новая стадия!
— Это бесспорно, — согласилась с ним мама. — Если так пойдет, она вскоре сможет учиться в самой обыкновенной школе... В нормальной. Вот тебе и отсталое развитие!
Моя неожиданная реакция на папину исповедь тоже попала в историю болезни. И была таким образом увековечена.
О том, что я посмела представить себе возможность их развода, мама словно забыла. И это при ее самолюбивом характере! Я еще раз поняла, что мое выздоровление было для них важнее всего. Важнее любых жизненных ситуаций и самолюбия.
Но никто так упорно, как бабушка, не стремился убыстрить процесс моего замедленного развития.
Пределом мечтаний для мамы и папы было вначале мое умение нормально ходить. А бабушка решила научить меня прыгать через веревочку.
— Говорят, выше себя не прыгнешь. Вы хотите опровергнуть эту истину?
— с некоторым опасением сказала мама.
— Ничего страшного, — ответила бабушка.
Врачи обучали меня ясно произносить короткие фразы. Бабушка же заставляла заучивать головоломные скороговорки, а о том, что 'Карл у
Клары украл кораллы', я должна была сообщать ей, словно сотруднику угрозыска, ежедневно.
— Вы хотите овладеть программой-максимум! — продолжала словесно рукоплескать мама. — Мы этого никогда не забудем.
Бабушка заставляла меня, как альпинистку, не интересоваться холмами, а стремиться к вершинам, которые издали кажутся недоступными.
Она занималась этим целыми днями, и я могла бы возненавидеть ее. Но бабушка сумела убедить меня, как, наверное, убеждала не раз тяжелобольных, что там, за труднодоступными хребтами, долина спасения.
Она уверяла меня в этом без истерических заклинаний — спокойным голосом медсестры, которая подходит к постели, взбивает подушку и дарит надежду.
Когда бабушка впервые объяснила мне, что самое дорогое слово на свете
«мама», я стала называть ее «мамой Асей»: у бабушки было редкое имя
Анисия.
— Крестьянское имя, — объяснила она.
Руки у нее тоже были крестьянские — иссеченные линиями, черточками, морщинами и морщинками.
Бабушка не раз пыталась убедить меня, что мама у каждого может быть только одна. Поэтому лучше уж называть ее так, как принято: бабушкой.
Я пересказала все это маме: мне было интересно, что она думает по данному поводу. Мама думала то же, что я:
— Она подарила тебе, как пишут в газетах, «второе рождение». И поэтому можешь называть ее матерью. Она заслужила. Это бесспорно! — Мама любила слово «бесспорно». И в самом деле никто спорить с ней не решался.
— Я сама буду называть ее твоей «мамой Асей». Ты хочешь?
Исполнение любых желаний — привилегия больного ребенка. Но я возразила:
— Ты называй, как раньше... Анисией Ивановной.
— Хорошо. Раз ты хочешь! Только не волнуйся. Главное, не расходовать нервы!
— Вы вспомните меня мальчиком! — умолял в зале мужчина, выдавленный из тюбика. — Разве я когда-нибудь огорчал вас?
Я вдруг услышала его мать. Она счастлива была сообщить всем, что в детстве ее сын был хорошим, и напрягла голос.
Дебелая женщина от неожиданности ввалилась обратно в зал.
Судья, похожая на школьницу, склонившись над столом, как над партой, что-то разглядывала. Издали мне показалось, что это была фотография.
Рядом, на столе, лежала ее раскрытая сумочка, из которой высовывался кончик платка. И я почему-то
