тонкая, и скромная, и соразмерная игра плоскостей, и сфер, и окружностей, и углов, и горизонталей, и вертикалей! И все это сливается в одну гармонию. А дранка на кровле, словно рябь на озере! А окна? Кроткие, как глаза! — он смотрел то на Риту, то на церковь, а мне было и жалко его, и смешно. — Приглядитесь! И я, и вы знаем в тысячу раз больше, чем наши предки, но чутья у нас не прибавилось. А если в нас вообще нет чутья, то вот такие прекрасные творения рождают его! Да! И учтите, друзья, ученым при проведении опытов тоже необходимо художественное чутье. Как Лебедев взял и взвесил свет? А? Чуете?
— Чуем, раз по спине бегут мурашки, — сказал я, хотя многое из того, что сказал археолог, не понял.
— Между прочим, я вам пришлю почитать книжку. Чуять важно, но и понимать нужно учиться. Я сам, дубина, не сразу все понял. А это… оттуда? — спросил археолог Жукова, заметив наконец связки дранок.
— Угу, — буркнул Жуков. — Я помогу ремонтировать. Не бойтесь.
А дедушка тесал бревно. Тесал так молодо и ловко, словно ему не было семидесяти с лишком лет.
«Вах! Вах!» — щепа отваливалась от бревна большими кусками, а дедушка поплевывал на руки и, играючи топором, обравнивал бревно — только перышками летели мелкие щепки.
— А-а… Жуков? — сказал он, увидев нас. — Ну, я вам, лоботрясам ученым, сейчас найду работу. Ты, Егор, мне тут поможешь, а ты на кровлю полезай. На круги своя. Дел много, сюда, говорят, туристы скоро повалят. Ты, Егор, не сгори. Не жадничай на солнце.
Жуков полез на крышу.
Норд, набегавшись, лежал в тени, высунув язык, и смотрел, как Рита что-то записывала в тетрадку.
— Егор! — позвала она меня. — Подержите, пожалуйста, рулетку. Куда это скрылся мой восторженный шеф?
— Вы на практике? — спросил я.
— Да. Я в архитектурном. Учусь чуять, — сказала Рита.
Тут я и брякнул из любви к опытам и из уважения к археологу, если уж у него не было решительности смоделировать чувство.
— Вот вы сказали, что я большой знаток человеческой души. Так?
— Да. Я это искренно. А что? — удивилась Рита.
— Тогда, что же вы не чуете? — возмутился я. — Из-за вас некоторые не верят, что в будущем можно будет смоделировать чувства в электронной машине. Они говорят: «Какие там к черту машины, если человек не сможет смоделировать свое чувство в другом человеке!» Понимаете, что такое моделировать? Вот скажите, почему у вас нет ответного чувства? Почему?..
Вдруг Рита, не дослушав меня до конца, расхохоталась, присела на завалинку, схватившись за сердце и закрыв глаза. Время от времени она переставала смеяться, но, взглянув на меня, закатывалась снова.
Я бросил рулетку от обиды и хотел сказать: «Только не думайте, что это я вас полюбил», — но тут послышалась музыка и к нам подошел археолог с транзистором на плече. Подумав, что Рита рыдает, а у нее и вправду по щекам уже текли слезы, он испуганно дотронулся до ее плеча и спросил:
— Что с вами, Рита? Сердце? Что с вами? — голос у него дрожал.
Рита встала, взяла его под руку, но не могла сказать ни слова, задохнувшись от смеха, который, наверное, я, сам того не желая, смоделировал в ней.
«Ну, говори! Говори! — думал я про себя. — Она же дала тебе лапу… то есть руку… и будьте друзьями навеки!»
Я с досадой отметил, что мне совершенно непонятно все, происходящее с ними, и был растерян. «Много еще неясного для меня в мире. А я, дурак, думал, что мне все ясно!
А из транзистора летела музыка. И было как-то странно, что я стою вот здесь, у чудесного памятника старины, пережившего века, как будто на машине времени перенесся в прошлое, и тут же и транзистор, и мучающийся археолог, и Рита, радостно смотрящая на него, и музыка, может быть, старая, а может быть, сочиненная живым композитором.
«Наверно, сочинять музыку, от которой у людей и у меня по спине бегут мурашки, тяжелей, чем конструировать роботов разных марок. Потому что роботы устареют, а музыка не умрет в самых далеких веках!» — подумал я и пошел помогать дедушке.
