16
Уже почти стемнело, а мой помощник не приходил.
«Конечно, побаловался, и все… Футбол интересней…» Мне стало грустно: неожиданно нашелся помощник, может быть, друг на всю жизнь, и вот я снова один, окруженный не верящими в науку людьми.
Я сходил за пластинками и, когда вернулся, увидел Жукова. Он стоял около проигрывателя.
— Коллега! — пожурил я его, скрывая радость. — Зачем же через забор? Давайте уж пользоваться калиткой. Пора.
— Ваш дед меня ненавидит, — сказал Жуков.
— За что? Он же добрый.
— Так… было дело… — замялся Жуков и покраснел.
— В футбол целый день играли? — перевел я разговор на другую тему.
— Нет, в клубе сидел. Читал, — Жуков покраснел еще больше.
— Это хорошо. Про кибернетику?
— Нет. Так, немного… Про Бетховена, — Жуков совсем смутился, и я понял: ему стыдно признаться, что он раньше ничего не читал про Бетховена.
Тут мне самому стало неловко и стыдно, но я важно заметил:
— Значительный был человек, — решив, что нельзя разрушать свой авторитет в самом разгаре опытов.
— Главное, он глухой был. Мучался страшно. Ни птиц не слышал, ни рожка, ни своей музыки. Вот непонятно! — сказал Жуков.
— То есть… как глухой? — переспросил я, удивившись. Но тут же сказал, презирая себя за ложь и притворство: — Да, да, все гении чем-нибудь болеют. Эйнштейн вот на скрипке играл… Читали про Эйнштейна?
— Нет, — честно признался Жуков.
— А я про Бетховена не читал, — выпалил я, и мы оба рассмеялись.
— Давайте вот эту заведем. «Лунная соната», — сказал Жуков.
— Заводите любую. Не все ли равно?
Я отошел в сторонку и тут же испуганно замер, услышав позади себя глухой рык.
— Это — Норд. Не бойтесь. Я его нарочно привел. Он привыкнет к вам.
Я обернулся. Между огуречными грядками, почти сливаясь с черной землей, лежал, оскалив зубы, огромный пес — мой старый знакомый.
— Норд! Ты что рычишь в гостях? Ну-ка, дай лапу моему шефу и лучшему другу! Подойдите, не укусит, — сказал Жуков.
Я, чтобы не показаться трусом, подошел к Норду с протянутой рукой. Норд посмотрел на Жукова: «Ты не ошибся? По-моему, его пора укусить…»
— Давай лапу! Быстрей! — приказал Жуков.
Норд присел и, с отвращением отвернув от меня морду, приподнял лапу. Я пожал дрожавшую от обиды и унижения лапу Норда с холодными шершавыми подушечками пальцев. Он сразу выдернул ее из моей руки, взглянул исподлобья на Жукова и улегся между грядками.
Я сбегал в сарай, притащил соломенный мат и уселся так, чтобы было удобней наблюдать за Жуковым. Он сидел на дощечке, обхватив руками коленки.
У него было какое-то странное выражение лица, и, когда звуки рояля вдруг громко всплеснулись, он зябко повел плечами, словно поежился от пробежавших по спине мурашек.
Я увидел, как дедушка с табуреткой в руках на цыпочках прошел по дорожке и сел, положив на колени руки, неподалеку от Жукова.
Они не обратили друг на друга никакого внимания.
«Ну, что им эта музыка? Ну, ля-ля-ля и ли-ли-ли?..»
Мне стало тоскливо и скучно. Я показал язык Норду. Норд сморщил нос и вдруг тихо завыл: «У-у- у».
Жуков погрозил ему.
17
Тут я услышал: зашуршали кусты, и кто-то привалился к забору. И снова стало тихо. Только звучала музыка.
И вдруг из-за забора донеслось еле слышное всхлипыванье.
Я сторонкой обошел Норда и подкрался к кустам. И правда: за ними кто-то плакал, но не по- мальчишечьи и не по-девчоночьи, а по-взрослому, хрипло кашляя и шмыгая носом.
«Может, это археолог разнылся в удивлении перед прекрасным?»
Я полез в лазейку, оцарапав щеку колючим сучком, и увидел Сенашкина.
Он, уткнув голову в коленки, прямо содрогался от плача. Такой большой человек, поднявший меня утром над забором, как перышко, сидел и рыдал, а тут еще Норд под тоскливую музыку снова взвыл: «О-о- у-ав», — и мне стало жутко.
— Что с вами? Скажите! — я дотронулся рукой до плеча председателя. — Вам плохо?
Сенашкин поднял на меня мутные глаза. От него так же, как утром, противно разило водкой. Он, с трудом выговаривая слова и шмыгая носом, сказал:
— А-а-до… ох, я п-о-оследний человек… не могу жить!
— Тише! — попросил я. — Тут происходят опыты по влиянию музыки на горох. Неизвестно, полезны ему ваши рыдания или нет. — Сенашкин послушно перестал всхлипывать и высморкался. — Тише! Может, вас музыка расстроила?
— Она… вот тут все накапливалось… — Сенашкин изо всей силы стукнул себя кулаком в грудь. — Услышал. И отрезвел. Сразу подступило… С сорок третьего никто не видел слез на глазах Сенашкина! А она, — Сенашкин прислушался, — вроде спрашивает… «Ты что же?.. Что же ты с собой сделал?»
Я сел напротив него, задохнувшись от волнения: «Запрограммированные это слезы или не запрограммированные? Вот когда надо на месте исследовать влияние музыки на человека! Это будет колоссальное открытие. И дедушке я кое-что докажу!»
— Успокойтесь! Я понимаю: вы что-то натворили. Так вас мучает совесть?
— М-у-у-учает! — промычал Сенашкин.
— Бедняга… Музыка вам поможет. Быстро, в двух словах, выкладывайте!
Вокруг было тихо. Только музыка звучала тоскливо и негромко.
— Тут все просто… повезли на рынок парниковые огурцы…
— Дышите, пожалуйста, в сторону, — попросил я.
— Ну, и охмурили колхоз… Часть незаприходованных пропили. Шофер и я… — лицо Сенашкина налилось кровью, а на лбу набухли жилы.
— Так, понятно, — сказал я. — Значит, вы с горя пьянствовали и, услышав музыку… кстати, это «Лунная соната» Бетховена…
— Прямо по совести!.. По душе!.. Вот здесь заскребло! — Сенашкин рванул на груди рубашку.
— Ну, что же. Мне все ясно. Будем рассуждать логически. Слушайте. — Мысли у меня скакали. Я не знал, верна ли моя гениальная догадка, но отступать было поздно… — У вас на плечах есть голова… Так?
— Нет у меня ничего на плечах, — убежденно и мрачно заявил Сенашкин.
— Допустим, есть. Это называется гипотезой. Не мешайте мне думать логически! В голове у вас —
