Я огляделся. Что выбрать для жизни, горы или морской берег?
В горы идти не хотелось. В расщелинах легче спрятаться от ветра и дождя и тихо там. А на берегу прибой шумит и одежда будет всегда сырая. Но меня тянуло на простор.
И я спустился к морю.
Из трещины в леднике вытекала речка — неширокая, но глубокая и быстрая.
Я хотел подняться вверх по течению, но камни были скользкие, и лед между камней дырявый, рушился, едва наступишь.
Пить захотелось. Наклониться не смог, слишком высоко.
Нашел низкое место, достал котелок, черпанул воды.
Вода была такая холодная, что я ее целовал и лизал, а не пил, хватал понемногу губами, лакал, как зверь. Зубы у меня больные, чуть что холодное, и боль в череп ударяет, виски потом болят и глаза.
Вода оказалась мутной и невкусной и пахла битыми камнями, я не мог ее пить. А тюремную пил. Но разве тюремная вода вкуснее — ржавая, хлорная, тонкой прерывистой струей сочащаяся из старого латунного крана, или я привык к ней за 1108 дней? Если привык, буду отвыкать.
Выбрал валун поплоще, встал на него, снял куртку и перекинул через речку. Потом шапку, мешок. Звякнуло что-то, как будто разбилось. Вроде стекла не брал, а все равно надо было аккуратнее бросать. Улыбнулся новой заботе: у меня появилась собственность.
Снял штаны и сапоги. Перекинул. Белье если снять, не докину, легкое, надо мочить, а зачем мочить, если могу в белье в воду залезть.
Представил, что там, за речкой, — настоящая воля. И полез.
Ледяная вода схватила за ноги, поволокла. Я упал, ударился локтем, на четвереньках выбрался обратно на валун.
И захрипел, затрясся в ознобе. Бывает, задрожишь — ни руку не поднять, ни попрыгать. Это смертная дрожь. Измученное тело само знает последнее лекарство и лечит им, чтобы не перестало биться сердце.
Холодно, очень холодно.
И совсем я ослабел.
А мешок перебросил. И одежду. Хочу или не хочу, надо перебираться.
Решившись, я вошел в воду. На этот раз не торопился. Упаду, и другой попытки не будет, умру.
Я нажал ладонями на сердце. Вот так, вот так, еще шаг. Всё, перешел.
Я снял мокрое белье, надел штаны, носки, сапоги. Достал полотенце, растерся, полотенце пригодилось. Вот и тепло мне.
Пока растирался, увидел железку. Пошел, посмотрел. В скальной щели вместе с топляком и пластиковым мусором застрял проржавевший, но еще сохранивший остатки защитной краски сигарообразный поплавок от гидросамолета — с острым уступом на днище. Я выдернул его, нашел заводское клеймо, стер камешком ржавчину. Поплавку я обрадовался. Давний знакомый мой, у нас в летном училище был одноместный гидросамолет — старый, без мотора, его использовали для тренировок, мы по секундомеру залезали и вылезали из кабины: подбежал, левой ногой на поплавок, колпак открыл, отодвинул, подтянулся, правой ногой в кабину, сел, колпак задвинул. Я затолкал поплавок обратно в щель. Пусть лежит там, это его могила.
Между морем и отвесными скалами протянулась узкая галечная кромка. Конечно, во время прилива волны заливали ее. И во время шторма тоже.
Я не мог решиться, идти дальше или нет. Что, если кромка тянется на километры? Я пойду, буду искать подъем или бухту с пещерой, жаль будет возвращаться, пойду вперед, уйду далеко и не успею вернуться, прилив начнется или шторм, и я погибну.
Море работало, не уставало, каждой волной рушило, перекатывало камни, уносило стертую пыль. А вдруг море разумно? Но ума у него не хватает на все морское пространство, поэтому люди до сих пор об этом не догадались. Если я прав, тогда здесь, у Новой Земли, море умное и деятельное, да. И совсем глупое и бездельное оно там, где обволакивает пляжных лентяев. Вы скажете, в теплых морях тоже случаются шторма и огромные волны ломают теплоходы и смывают острова. А я скажу, что знал психов, у которых ума не хватало на 1-й класс коррекционной школы, а они ломали парты и краны срывали в школьном туалете и устраивали потоп. Умным я признаю море, которое работает, подтачивает ледники, накапливает в себе холод, и этот холод в конце концов спасет землю от глобального потепления. Надо Сипу спросить, что он думает об умном море. Или нет, не надо.
Я представил, что сейчас выйдет из-за скалы Сипа. Да я умру от страха, сердце разорвется.
Вот же, сам себя напугал. Ты еще про белых медведей вспомни, Жилин, и оглядывайся на каждый шаг, от каждой тени шарахайся.
Я шел по влажной кромке и уже сомневался, может быть, в горах теплее, чем на море.
Подул сильный ветер, я поднял капюшон, чтобы уши не надуло, и рукавом прикрыл лицо.
Я перелез через высокий утес и уперся в ледяную стену. Задрал голову и увидел, в каком месте на камни наполз ледник и где лед победил камень. Ледяная стена уходила в море, о нее разбивались волны. Дальше пути не было.
Я дотянулся до ледяной стены, надавил ладонью, потер. Лед запах пылью. Хоть и расширился мой мир, но это была тюрьма. Тот, кто выбрал место для колонии, знал, что далеко мне не уйти.
Темный проход, который я видел от бараков, оказался тупиком, краем колонии «Новая Земля», я назвал его Край Моего Мира. И в гору отсюда было невозможно подняться, на многие метры в высоту камни прикрывала осыпь, наступил, и вязли сапоги, осыпь оживала, стаскивала вниз.
Я вернулся к речке, перешел через присыпанный песчаной пылью сугроб, попрыгал по камням, попетлял по расщелине — и увидел скальный навес, грот. Не пещера, но место сухое, и солнце заглядывает. На всем пути от колонии я не встретил лучшего приюта.
Я вытряхнул из мешка продукты, вещи, поставил на плоский камень иконы. Потом вынул из кармана фотографию и календарик, освободил от пластика.
С фотографии улыбалась мне молодая женщина и трое маленьких детей улыбались, две девочки и мальчик. Они были так далеко от меня, что я начал сомневаться, знал ли я их когда-нибудь. Знали они меня, или я один из сотен и тысяч незнакомцев, которых мы видим каждый день, которые появляются и исчезают, и мы не знаем, кто они, и где ночуют, и по каким телефонам звонят, и сколько лет дышат, и на какую работу ходят, и в каких морях купались.
Я повернул фотографию к иконам, к морю, к продуктам. Получилось, я показал, как устроился на новом месте.
— Посмотрите, как тут? Прохладно? Подождите, костерчик разведу и согреемся.
Я еще несколько минут смотрел на фотографию. Они меня знали когда-то, но сейчас не узнали.
Я потер ладонью горло, но прогнать вставший в горле комок не сумел. И заплакал. Некрасиво, в голос. Простите меня, мои любимые лилии.
Небо стало серым, но у самого горизонта, где оно сходилось с морем, зеленела чистая полоска.
Я натаскал с берега мокрый топляк, пусть сушится. Потом набрал в щелях застрявшие ветки и куски дерева, там они были сухие.
Ветер с моря поутих, но оставался таким же влажным и холодным.
Я выложил в гроте очаг и разжег костер. Дым поднялся, повис над головой. И я успокоился. Дым оказался сладким, а дрова прогорали до легчайшего светло-желтого пепла.
Я стал носить камни, сложил стенку. Если отгородиться, будет и теплее, и безопаснее. Когда я достаточно навалил камней, то понял, что привык к камере и делаю себе камеру. Я не привык спать на воле, без охраны мне было страшно.
Вода в море стала черной, как слитое из двигателя масло. Нескучная здесь природа, не однообразная.
Пока бродил и носил камни, проголодался. Вскипятил воду, залил лапшу. Ничего вкуснее я не ел с 02.03.2010, в тот день я получил последнюю передачу.
Нет, умирать мне пока незачем. Жить захотелось.
Вот так человек устроен, поел лапши копеечной — и уже не плачет, и кажется ему, будто мир подобрел.
