– Боже правый, – фыркнула Сидни, – неужели все воображают, что я вернулась сюда исключительно ради тебя?
– А ради чего тогда ты вернулась?
– Разве здесь не мой дом, Хантер-Джон? Разве не здесь я выросла?
– Да, но ты никогда не была довольна тем, кто ты здесь.
– И ты тоже.
Хантер-Джон вздохнул. Кто была эта женщина? Она совершенно перестала его понимать.
– Я люблю свою жену и детей. У меня все замечательно, я не променял бы свою жизнь ни на что в мире. Я действительно любил тебя когда-то, Сидни. Решение бросить тебя было одним из самых тяжелых в моей жизни.
– Таких тяжелых, что в поисках утешения ты немедленно женился на Эмме?
– Мы так быстро поженились, потому что она забеременела. Мы с Эммой сблизились уже после твоего отъезда. Это была чистая случайность.
Сидни не удержалась от смеха.
– Какой же ты все-таки наивный, Хантер-Джон.
Эти слова явно задели его.
– Она – самое лучшее, что было в моей жизни.
Он сказал это, потому что только что расписывал Сидни, как замечательно живет. Эти слова ей неприятно было слышать.
– Ты видел собор Парижской Богоматери? Объехал Европу, как мечтал?
– Нет. Эти мечты давно остались в прошлом.
– Мне кажется, это не единственные мечты, от которых ты отказался.
– Я Мэттисон. Я должен поступать так, как лучше для моей семьи.
– А я – Уэверли, так что возьму и прокляну тебя за это.
Он еле заметно вздрогнул, как будто был уверен в серьезности ее угрозы, и у Сидни возникло странное ощущение собственной власти. Но тут Хантер-Джон улыбнулся.
– Брось, ты никогда не хотела быть Уэверли.
– Тебе пора, – сказала Сидни.
Хантер-Джон поднялся и потянулся за бумажником.
– И не вздумай оставлять деньги за мнимую стрижку.
– Прости, Сидни. Я ничего не могу сделать с тем, кто я такой. И ты, очевидно, тоже.
Он ушел, а она подумала, как печально говорить себе, что она за всю жизнь любила только одного мужчину. И не какого-нибудь другого, а именно того, который с самого начала отводил их роману незавидную роль ошибки юности, в то время как она воображала, что у них любовь до гроба.
Жаль, что она в самом деле не знала никакого Проклятия.
– Я уже начала волноваться, – сказала Клер, Когда вечером Сидни вошла в кухню. – Бэй наверху.
Сидни открыла холодильник и вытащила бутылку с водой.
– Я задержалась.
– Как прошел день?
– Нормально. – Она подошла к раковине, где Клер промывала под краном чернику. – Что готовишь? Очередное угощение для Тайлера?
– Да.
Сидни взяла букет голубых цветов, лежащий на столе у раковины, и понюхала их.
– А это что?
– Васильки. Я хочу посыпать корзиночки с черникой их лепестками.
– И что они значат?
– Васильки обостряют проницательность, помогают увидеть неочевидные нюансы и скрытые мотивы, – без запинки ответила Клер, для нее это было естественно, как дышать.
– А, пытаешься заставить Тайлера понять, что ты не та, кто ему нужен?
Клер слабо улыбнулась.
– Без комментариев.
Сидни какое-то время наблюдала за тем, как работает сестра.
– Интересно, почему мне этого не досталось? – рассеянно произнесла она.
– Чего не досталось?
– Той загадочной уэверлиевской восприимчивости, которой отличаетесь вы с Эванель. И у бабушки тоже она была. А у мамы?
Клер закрыла кран и потянулась за полотенцем.
– Сложно сказать. Насколько я помню, она ненавидела сад. Даже близко к нему не подходила.
– Я ничего против сада не имею, но, думаю, из всей родни я больше других похожа на маму. – Сидни набрала горсть черники и высыпала в рот. – У меня нет никаких особых талантов, как и у мамы, и мама вернулась сюда с тобой, чтобы ты могла спокойно жить и ходить в школу, как я поступила с Бэй.
– Мама вернулась сюда не из-за меня, – сказала Клер таким тоном, как будто слова Сидни крайне ее удивили. – Она вернулась, чтобы родить тебя.
– Она уехала, когда мне было шесть. – Сидни подошла к открытой двери на веранду и выглянула наружу. – Если бы не фотографии, которые дала мне бабушка, я даже не помнила бы, как она выглядела. Если бы я что-то для нее значила, она не уехала бы.
– Кстати, а что ты сделала с этими снимками? – спросила Клер. – Я о них и забыла.
Только что Сидни стояла на пороге, склонив голову, и наслаждалась ароматом сохнущих на веранде трав, а через мгновение перенеслась обратно в Сиэтл. Она очутилась в гостиной своего старого дома, перед диваном. Она подошла к нему и приподняла с одной стороны. Под ним был конверт с надписью «Мама». Он лежал там так давно с тех пор, как ей в последний раз приходило желание взглянуть на снимки, что она совсем забыла о нем. Это были свидетельства кочевой жизни Лорелеи, жизни, которой так долго пыталась подражать Сидни. Она подняла конверт и принялась перебирать фотографии, пока не наткнулась на снимок, при виде которого у нее упало сердце. На нем ее мать в возрасте лет восемнадцати была запечатлена на фоне крепости Аламо. Она улыбалась, держа в руках самодельный плакат, на котором было написано: «К черту Бэском! Северная Каролина – дерьмо!» Подростком Сидни считала, что это ужасно смешно. А что, если Дэвид найдет конверт и вычислит, где ее искать? На крыльце послышались его шаги, и она поспешно сунула конверт обратно под диван. Скрипнула дверь. Сейчас он войдет и увидит ее…
– Сидни?
Сидни резко открыла глаза. Она снова была в Бэскоме. Рядом стояла Клер и трясла ее за локоть.
– Сидни?
– Я забыла взять их с собой, – сказала Сидни. – Мамины фотографии. Я их оставила.
– Тебе нехорошо?
Сидни покачала головой, пытаясь взять себя в руки. Но ее не оставляло пугающее чувство, что Дэвид поймет, что она там побывала. Он поймет, что она думала о чем-то, что забыла взять с собой. Сидни открыла дверь. Даже сейчас ее преследовал запах его одеколона, как будто она принесла его с собой.
– Все в порядке. Я просто думала о маме. Сидни повела плечами, пытаясь расслабить напряженные мышцы.
Дэвид не знает, где фотографии.
Он их не найдет.
В тот вечер Эванель накинула поверх ночной рубашки халатик с короткими рукавами и отправилась на кухню. Ей пришлось пробираться между коробками с лейкопластырем и спичками, резинками и крючками для рождественских украшений. Очутившись на кухне, она принялась искать попкорн, который можно было готовить в микроволновке. Нераспакованные тостеры и аспирин, который она закупала в больших количествах, мешали ей, и она отодвинула их в сторону.
Ничто из этих вещей было ей не нужно, более того, они даже ее раздражали. Она пыталась хранить все это добро в углах и пустых комнатах, но оно почему-то расползалось по всему дому. Все эти предметы в один прекрасный день должны были кому-то понадобиться, так что лучше было иметь их под рукой, чем в три часа ночи мчаться за ними в круглосуточный «Уолмарт».
