Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
— До свидания! — кричит мне папа. — Кланяйся бабушке!..
Глава тринадцатая
Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.
Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:
Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.
Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.
— Ура! Да здравствует революция! — кричим мы.
Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.
Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.
Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.
— Собаки, — говорят они, — убили Вано…
Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.
Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.
В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.
Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.
В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.
Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.
В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.
— Хочешь увидеть отца? — спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.
И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.
— Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, — говорит Манкевич, — их везут в Тифлис. С ними Сергей.
…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.
Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, — ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.
Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.
Люди кричат «ура».
Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.
— Сейчас подойдет поезд, — говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.
— Нюра! — кричит он мне.
Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.
Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.
Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».
У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.
У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.
За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:
— Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.
Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:
— Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.
Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина. Монтин вернулся в Баку, и в тот же день на улице его застрелил подосланный охранкой убийца.
Рабочие Баку тысячной толпой вышли на улицу проводить тело погибшего товарища. Гневом, горечью полны были их речи. Гроб с останками Монтина везли в Тифлис. Там Петр родился, там, в Дидубе, в железнодорожных мастерских начал он свой путь борца-революционера.
Тифлисская полиция не могла помешать траурной встрече. Гроб Монтина выставили на площади, вооруженные железнодорожники выстроились у тела товарища: почетный караул. Приспущен красный флаг.
Молчаливым потоком движется толпа туда, где на постаменте стоит цинковый гроб. С Варей и Шурой я в толпе.
Цветы в руках людей. Цветы на гробу. Розы, хризантемы, астры — все, чем щедра тифлисская осень.
Траурный марш разрывает тишину. Я гляжу вокруг люди плачут. Мы подходим ближе, поднимаемся к гробу. Раздвигая ветки, я заглядываю в стекло, вделанное в изголовье гроба. Лицо Монтина кажется мне живым. Я узнаю его крупные черты, широкий лоб. Только закрыты глаза и виднеется темное запекшееся пятнышко у виска.
Маленькая сморщенная старушка стоит у гроба, кто-то ее обнимает.
— Это мать Петра, — шепчет тетя Варя. — Они ведь жили в Дидубе, рядом с нами. А потом Петр уехал в Баку, Его и привезли сюда, чтобы похоронить на родине. Его все здесь знают.
Вперед выходит товарищ.
— Мы будем бороться за то, за что погиб наш Монтин…
Простые слова. Дети их запомнят.
Похороны Монтина показали властям силу тифлисского пролетариата. Вооруженная охрана рабочих поддерживала образцовый порядок. Черносотенцы не посмели помешать. Цепь железнодорожников не
