— Что, брат, нравится? — подъехал Борис Степанович. — Хотелось бы так?
— Да!
— Ну вот… А я всё ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне покачалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.
— Я так никогда не смогу, — грустно сказал Панама.
— А это мы посмотрим. — И с места поднял коня в галоп.
В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход.
Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он ещё до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чипов, ни званий, что он отхлестал ремённым кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашён на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что, когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: «Свою жизнь я отдал на благо лошадей…» И когда Панама ещё только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.
— Денис Платонович, позвольте? — спросил Борис Степанович.
— Прошу… — раздалось раскатисто за дверью. — А, Боренька, здравствуй, голубчик! — Панаму старик словно не заметил.
Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.
— Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся — больше прыгай…
— Я не с этим сегодня, — сказал Борис Степанович. — Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?
— Я ещё из седла не падаю. И память не изменяет, — засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.
— Так вот, сегодня этот мальчишка привёл вам своего ученика. Денис Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить.
Старик посерьёзнел.
— Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили? «Старик-де обучает варварскими методами». Нынче время не то — кругом сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем секретарш или всадников? Конный спорт — это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло кружевным платочком вытирать?..
— Потому к вам и привёл, — возразил Борис Степанович, — что хочу настоящего всадника получить.
Старик помолчал, и глаза его блеснули.
— Кха! — рявкнул он и вытер усы. — Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?
— Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, — отбарабанил Панама.
— Разденьтесь, мальчик.
Панама начал судорожно расстёгивать рубаху, брюки.
— Так, — сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. — Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?
— Нет…
— Так. Не дыши. — Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. — Ангиной часто болеешь?
— Нет.
— Ну-ко, — старик достал из стола силомер, протянул Панаме: — Сожми. Так, — сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. — Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую — ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.
— У него есть главное, — сказал Борис Степанович, — у него есть душа.
— Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: «Сила духа многое искупает». Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки — секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц — два раза в неделю, второй — три, третий ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остаётся пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники… Не смею долее задерживать.
Глава десятая
МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!
Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печёт оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята ещё задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами.
Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы.
Нот ведь как устроен человек — завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется.
Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у неё денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублёвых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаённом углу портфеля.
— Марьсанна. — В перемену Маша подходит к учительнице. — Я не смогу пойти в ТЮЗ.
— Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный… Ведь билетов всего пять на класс.
— Я не смогу, — говорит Маша и так краснеет, что на главах у неё появляются слёзы.
— Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!
— Маша, Маша! — К Угольковой подбегает Юлька. — Кричу тебя, кричу! Вот! — говорит она и показывает новенький полтинник. — Айда в мороженицу!
— Не могу, — говорит Маша. При одной мысли о мороженом у неё начинает сладко ломить горло.
— Что, денег нет? — спрашивает Юлька и внимательно смотрит на неё.
— Нет, — отвечает Маша и опускает голову.
— Врёшь. Зачем ты врёшь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!
— Это не мои… Это не мои деньги, — говорит Маша.
— А чьи?
— Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…
— Машка, ты с ума сошла! — говорит Юлька. — Ты же и так худущая, как щепка, а теперь ещё в столовку не ходишь. Я же всё замечаю.
