Глава вторая
НОВОЕ ЧУЧЕЛО В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ
Головой я треснулся не сильно. От удивления сначала даже шишки не почувствовал. Всегда на этой двери здоровенный замочище висел, а сегодня — открыто! На чердаке было темновато. Горели какие-то странные лампочки — синие. И казалось, будто это трюм пиратского корабля: кругом балки, перекрытия, деревянные мостки к окошкам. Половина чердака всяким барахлом завалена: ящики, шкафы старые, парты поломанные, рваные флаги, лопаты для снега, красные облезлые огнетушители, как пушки, торчат, стулья без спинок и ножек, скамейки…
Я дверь на чердак прикрыл — теперь-то меня никто не найдёт — и стал по этой горе хлама лазать. Там шкаф стоял — громадный, с резными дверцами, в нём можно было запросто капитанскую каюту устроить. Я сначала к нему снизу пролезть хотел под партами. Протискивался-протискивался, даже рубашка у меня под курткой трещала, но снизу дверцы открыть не удалось. Тогда я наверх вылез и стал прыгать. Доски сразу проломились. Я в шкаф провалился. С верхних полок все бумаги вниз посыпались. Я успел схватить альбом в кожаном переплёте и грамоту. Какому-то Богданову выдана. За то, что он ворошиловский стрелок. На ней всякие старинные самолёты с пропеллерами нарисованы, тракторы, солдаты в глубоких касках с гребнем на макушке и написано: «1937 год».
Не успел я её рассмотреть — раздались голоса:
— Как специально созданы условия для загорания.
В щёлку я увидел толстого пожарного в шинели. Он к нам в класс приходил, что «детям спички не игрушка», рассказывал. И с ним вместе завхоз Лукич.
— Тут ведь школа! Соберутся огольцы, закурят — и пожалуйста, район пылает! Безобразие!
— Да чердак день и ночь на замке! — отирая платком пот, говорил Лукич.
— Не знаете вы эту публику! — сказал пожарный. — Чтобы сегодня же…
Тут подо мною полка как провалится! Я как вниз полечу! И так грохнуло — будто бомба взорвалась! Я, наверное, даже сознание потерял. Опомнился в кабинете директора. Лукич меня приволок, а пожарный так запыхался, пока меня из шкафа вытаскивали, что там, на чердаке, остался.
— Ну, шахтёр! — охал Лукич. — Это тебе даром не пройдёт! Сиди, директора дожидайся.
Мне директора дожидаться совершенно незачем! Мне убегать надо! Лукич моей фамилии не знает, а завтра я от всего отопрусь, скажу: «Что вы? Какой чердак? Первый раз слышу!» А то начнут выяснять: что? да как? да почему? Но пока я сообразил, дверь открылась и ввалились человек двадцать ребят и сам директор Роберт Иванович. Хорошо, я за дверь успел спрятаться. Только тут я заметил, что у меня штанина до колена разорвана и кожаный альбом я в руках держу.
— Дорогие мои пятиклассники! — сказал Роберт Иванович, плюхаясь в кресло. — Дорогие мои красные следопыты! Почему Пржевальский? Почему именно он? По какому принципу?
Они все как загалдят:
— А в пятьсот двенадцатой школе! А в пятьсот двенадцатой школе про Миклухо-Маклая! К ним студент-папуас приедет из Новой Гвинеи… А нам чучело верблюда обещали! Почти что новое!
— Минутку! Минутку! — остановил их Роберт Иванович. — Насколько я помню, Миклухо-Маклай учился в гимназии, где теперь помещается пятьсот двенадцатая школа… Он присылал в свою гимназию материалы, письма, экспонаты, и теперь на основании кабинета географии там хотят создать мемориальный музей путешественника… Но какое отношение мы имеем к Пржевальскому?
— Но ведь он тоже великий путешественник! — одна малявка пищит. Я думал, она вообще из третьего класса, а она, оказывается, в пятом.
— А мы что, хуже? Подумаешь, пятьсот двенадцатая школа! А нам чучело обещали… — опять все как загалдят.
— Минутку! Минутку! — Роберт Иванович встал. — А почему не Козлов? Не Семёнов-Тян-Шанский? Или не Беринг, наконец?
— А чучело? — говорит малявка. — Почти что новое, в натуральную величину.
— В пятьсот двенадцатой школе думают, что они «ого-го», а мы «хе-хе-хе», — говорит один ушастый. — А мы возьмём и докажем! Подумаешь, у них Миклухо-Маклай учился!
— Нет, нет, нет! — сказал Роберт Иванович. — Это порочный путь, и мы на него не станем! Поиск — наука! А в науке не делаются открытия кому-то назло! Никакого открытия не будет. И я с грустью вижу, что ваш выбор случаен! И я с грустью отмечаю, что с таким же успехом вы могли бы вместо Пржевальского выбрать адмирала Нельсона или балетмейстера Фокина! И я с грустью констатирую: это неправильный поступок!
— Да мы уже столько всего набрали! — пищит малявка. — И книги, и фотографии!
— Да ведь это всё уже тыщу раз известно! Какой же это поиск! Какое же это открытие? И что же только Пржевальский и ничего другого в ваши головы не пришло? — Все замолчали и стали смотреть в пол. — Да ведь тема-то у вас под ногами! — Роберт Иванович даже вскочил и стал бегать по кабинету. — В вестибюле на полу надпись: «Училище основано в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году»! Что это за год?
— Через два года сто лет будет! — сказал кто-то.
— Это русско-турецкая война! Это освобождение Болгарии! В этих стенах был пункт записи добровольцев! В гражданскую войну тут в реальном училище были курсы по ликвидации неграмотности среди красноармейцев. Здесь был организован первый в нашем районе пионерский отряд! В Великую Отечественную войну тут был госпиталь и курсы радистов…
Директор разгорячился, стал руками махать, а я начал потихоньку из-за двери выходить, чтобы незаметно улизнуть, — по моим часам до звонка десять минут осталось…
И уж было совсем вылез в приёмную — Роберт Иванович на меня глянул и глаза вытаращил:
— Что с тобой?
— Где? — спрашиваю.
Тут все как начали хохотать. Я им язык показал — вообще истерика началась.
— Иди-ка сюда. — Роберт Иванович открыл в стене дверь. Я думал, это шкаф, а это туалет и умывальник. — Вот мыло, вот полотенце! Мойся! И альбом свой сюда давай! Никуда он не денется.
Я в зеркало глянул — батюшки! Запросто можно вместо папуаса в пятьсот двенадцатую школу идти: я не то что грязный, а чёрный весь! Не зря меня Лукич шахтёром окрестил: совершенно не моё лицо, только глаза и зубы сверкают.
Но я не из-за этого расстроился, а из-за того, что всё теперь откроется: и про чердак, и про контрольную. Поэтому я мылся не торопясь. Куда мне торопиться?
Глава третья
«Я ОТ АЛГЕБРЫ УШЕЛ!..»
Я и шею вымыл, и лицо и вообще хотел весь до пояса вымыться и голову помыть, но потом подумал: «Чему быть — того не миновать!» — и пошёл в кабинет.
Там все ребята вокруг стола сгрудились, директора совсем не видно, только голос слышится:
— Вон я! Вон тот, в панамке.
Мне бы в дверь и — бежать, но такое меня любопытство разобрало: ещё бы, наш директор в панамке! Я протолкался поближе. Мой альбом рассматривают. Там фотография приклеена.
— Мы встречаем победителей! Тысяча девятьсот сорок пятый год! — читает Роберт Иванович,
