Николаевна не то что мы! Она умеет за других людей радоваться!
— Дурак ты! — сказал Васька.
И мы с ним чуть опять не подрались, но удержались потому, что он сказал:
— Завтра мне увеличитель принесут. Приходи.
Я из-за этого увеличителя, наверное, скоро седой стану. Я всё время думаю, что будет, когда родители узнают, что я деньги взял… Конец света.
И всё равно я не жалел, что так поступил. Пусть хоть что со мной делают — зато я Форген-Моргену подарок сделаю, кто ему ещё подарит? Но всё равно побаивался.
Увеличитель оказался громадным, пузатым, с голубоватым объективом и никелированным кронштейном…
— Достали в комиссионке… Всего за пятьдесят рублей! — сказал Васька, возвращая мне две зелёные бумажки.
— Кто достал?
— Это — извини, — сказал Васька. — Это секрет. Он весь город объездил, как узнал, что это Форген- Моргену подарок.
— Да кто это такой?
— Хоть на части меня режь! — вылупил глаза Васька. — Раз меня человек просил его не выдавать!
— Ой, да наплевать! — сказал я, радуясь, что две зелёные бумажки лягут обратно в конверт.
Мы оставили пока увеличитель у Васьки, потому что решили подарить его Трушкину на Девятое мая! А деньги я положил обратно в стол. Всё-таки я предчувствовал, что будет здоровенный скандал, и никак не мог придумать, что бы такое соврать, куда пятьдесят рублей делись.
Можно сказать, что бумажка куда-то завалилась или что деньги украли… Но тогда могут подумать на Агу или на деда… Я, наверное, дней пять думал, а потом посмотрел на себя в зеркало и решил, что Тимур и Сергей Иванов — они бы не стали врать, а сказали бы всё как есть: «Взял деньги! Было нужно!»
Про Трушкина я, конечно, ничего не скажу, а то ещё папаша возьмёт да и в газету напишет — благородный поступок пионера! Чтобы общественное мнение было…
И оттого, что я решил сказать правду, мне сделалось легко-легко и даже ничего не страшно. Я заклеил конверт, где лежали деньги, чтобы лишний раз не смотреть и не расстраиваться!
Но всё-таки сердце у меня подскочило и забилось где-то в горле, когда отец пришёл с работы со свёртком и торжественно сказал:
— С отцом как надо? Контакт?
— Есть контакт! — выдавил я.
— Меряй! — сказал отец и развернул джинсы.
Конечно, джинсы были потрясающие. И швы, и заклёпки, и материя, и наклейка, но только глаза бы мои на них не смотрели.
— Сколько они стоят? — спросил я.
— Сто с полтиной! Ну как? Прикинь!
Я натянул негнущуюся толстую материю.
— Блеск! — сказал отец. — Красиво. Практично…
Ага ахала и всплескивала руками.
— Совсем большой. Детынька моя, как он незаметно вырос. Ну просто молодой человек!
Я всё ждал, что дед что-нибудь выдаст, но он сидел уткнувшись в газету и, как ни странно, молчал…
— Как раз! — говорила мама. — В самую пору, а что длинные, так нужно подвернуть. Будет самый попс! Так.
— Попс! — согласился я.
— Значит, берём? — весело спросил папа.
— Нет, — сказал я.
— Интересно! — удивился отец. — Это почему же? То он истерики закатывал, то отказывается…
— У меня нет денег, — сказал я.
— Как нет? — не поняла мама.
— Я их истратил, — глядя ей прямо в глаза, сказал я.
— Как истратил? — ахнула Ага.
— Так… — Я думал, что хорошо бы, если бы сейчас началось землетрясение или просто у нас бы потолок обвалился — мы же в старом жилищном фонде живём… Все бы тогда стали спасаться и про меня забыли.
— Давай конверт, — ледяным голосом сказал отец.
На негнущихся в джинсах ногах я пошёл в свою комнату и принёс отцу заклеенный конверт.
Отец раздражённо разорвал его. Из конверта выпали три зелёные бумажки.
— Что ты мне голову морочишь? — сказал отец. — Что это за наследственная любовь к дурацким шуткам? А?
— Костя, зачем ты нас напугал? — допытывалась мама.
А я ничего не мог ответить. Может, мне четыре купюры отец по ошибке дал? Но я сколько раз пересчитывал — их было три! А потом осталось две! Когда я заклеивал конверт, было две! Кто мне положил деньги?
Глава двадцать седьмая
СОЛДАТЫ МУЗЫКИ
Сколько я ни думал, откуда взялись деньги, ничего придумать не мог. Мне даже приходило в голову, что это волшебная купюра — неразменная. Если истрачена на хорошее дело, значит, назад в кошелёк вернётся. Но только я же не маленький в такую чепуху верить.
Подложили! Это точно. Вот только кто? Ага? Или дед? Но это было уж совсем невозможно. Я бы, конечно, догадался… И у Васьки бы выпытал, кто ему помогал увеличитель покупать, но мне было не до этого.
Весна пришла! Я уже довольно прилично дул. И наш оркестр готовился к первомайскому концерту. Антонина Николаевна придумала мне выступление. Оказывается, у меня хороший голос. И я должен на концерте петь и играть на трубе.
Мы тысячу раз эту песню повторяли, и тысячу раз в момент, когда я поднимал трубу к губам, у меня делалось горячо в сердце. Наверное, никогда я не слышал такой замечательной песни…
Я очень боялся выступить плохо, но мне очень хотелось выступить.
Концерт должен был состояться в саду Дворца пионеров на летней эстраде 30 апреля, в выходной, перед самым Первомаем. Васька всем раззвонил, и на концерт собирались прийти чуть ли не все ребята из нашей школы и, наверное, даже Скворцова. Поэтому мне особенно хотелось хорошо сыграть, чтобы она увидела меня, какой я на самом деле.
Антонина Николаевна тоже волновалась, но старалась не показывать нам виду и всё подбадривала:
— Всё будет отлично! Вы же у меня молодцы!
И мы старались быть молодцами.
Вдруг за день до концерта Антонина Николаевна не пришла на репетицию. Такого никогда не было, и мы с Васькой помчались скорее к ней.
Тихая соседка даже не хотела нас пускать.
— Вы что! — шептала она, быстро двигая тёмными тонкими губами. — У человека воспаление лёгких! Всю ночь под сорок температура.
Мы, конечно бы, ушли, но Антонина Николаевна услышала и закричала из комнаты:
— Тасенька! Пустите их скорее — это мои доктора!
