В комнате было ещё холоднее, пахло уколами и ещё какими-то духами и валерьянкой. Уж этот запах я бы ни с чем не спутал, у нас дома валерьянку все словно чай пьют!
Антонина Николаевна лежала, откинувшись на огромную подушку, которая торчала за её спиной здоровенным сугробом.
Васька сразу бухнул:
— А концерт?
— Человек болеет, а ты с концертом лезешь!
— Концерт состоится в любом случае! При любой погоде! — сказала Антонина Николаевна. — Серёжин отец говорил про музыкантов духового оркестра — солдаты музыки…
— Как же мы без вас? — спросил Васька.
— Как в бою! — улыбнулась грустно она. — Упал командир — сержант ведёт бойцов, упал сержант — встаёт любой коммунист, любой комсомолец. Тот, кто не боится принять на себя ответственность за товарищей! Встаёт: «Вперёд, за мной!» — и цепь поднимается из снега…
— А кто у нас за вас будет?
Ну что за Васька такой!
— Хоть бы ты! Я знаю, что ты справишься!
У Васьки уши рубиновые стали.
— Не! — сказал он. — Пусть Макарона хотя бы! Не!
— У Кости своё ответственное дело, а ты всё подготовишь и ребятам махнёшь, когда вступать… Что должен делать в бою солдат?
— Воевать! — бухнул Васька.
— Как это?
— Стрелять, бежать…
— Нет, брат, — засмеялась Антонина Николаевна. — Иногда в бою и ползти приходится, и сутками в грязи лежать под дождём, и отступать… Солдат должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности! А мы — солдаты музыки, и каждый из ребят сыграет прекрасно, я уверена.
Они стали с Васькой обсуждать, как ребятам выйти на сцену, как объявить, как уйти… Мы это уже сто раз репетировали, но Васька всё расспрашивал и расспрашивал…
Я огляделся. На письменном столе стояла наша фотография, уже застеклённая и в рамочке, а рядом с ней другая. Антонина Николаевна в солдатской шинели, в пилотке, надвинутой на бровь.
Я, вообще-то, терпеть не могу, когда приходят в гости и начинают всё руками хватать, но тут я не выдержал, вскочил и стал рассматривать фотографию.
— Вы на войне были?
— Была, — сказала Антонина Николаевна.
— В оркестре?
— Нет, — улыбнулась она. — Радисткой. В нашей школе были во время войны курсы, вот я их окончила и в начале сорок второго — в тыл к немцам, в партизанский отряд.
— А бывает так, — спросил я, — что человека все считают погибшим, а он жив?
Васька выкатил на меня страшные глаза. И Антонина Николаевна пристально глянула мне в лицо.
— Бывает, — сказала она. — Наш партизанский отряд был разбит. И почти два года я считалась погибшей. Пока наши войска не подошли… А почему ты спрашиваешь?
Не мог же я ей сказать: «Вы знаете, а Сергей Иванов, наверное, жив…» И я спросил:
— Как же так получилось?
— Очень просто. Когда каратели напали на нашу базу и буквально в упор расстреляли весь отряд — предатель нас выдал, — я в это время с двумя разведчиками и рацией наводила нашу авиацию на немецкий аэродром… Вот и уцелели. Три месяца искали другой партизанский отряд. Меня ранило… Ой, Костя, — сказала она, — что-то ты скрываешь!
— Да нет! — сказал я. — Просто так. Я ведь красный следопыт. Мы всё про нашу школу узнаём. Вы к нам обязательно приходите, у нас специальная группа про школу радистов материалы для школьного музея собирает…
— Обязательно приду! Хорошо, что вы этим занялись. Очень хорошо.
— Может, вам что-нибудь нужно? — поскорее перевёл я разговор на другую тему.
— Да нет, спасибо, — улыбнулась Антонина Николаевна, — у меня всего достаточно.
Она откинулась на подушку, и я увидел: у неё лихорадочно блестят глаза и на скулах горит тёмный румянец.
— Вы спите! Вы больше спите! Во сне всё проходит, — сказал Васька.
— Хорошо, а ты, Вася, веди оркестр! Мы же солдаты музыки. Передаю тебе командование… Ну-ка?
— Есть! — сказал Васька.
— А «Вперёд, за мной!»?
— Вперёд, за мной! — сказал Васька.
— Ну вот и славно! Ребята не подведут. И сразу мне позвоните, я ждать буду!
Глава двадцать восьмая
«И ВСТАЛ ТРУБАЧ!..»
Перед концертом я так волновался с самого утра, что ничего есть не мог. Отец с матерью пошли куда-то на торжественное заседание, Ага понеслась в парикмахерскую — причёску делать. А я решил выгладить свой пионерский галстук. Не то что я про него забыл, нет, просто в этот день я решил сам его выгладить. Мне его всегда Ага гладила.
Я включил утюг, расстелил галстук на столе, и когда утюг раскалился, приложил его к алой материи. И вдруг зашипело и завоняло! И утюг окутался сизым дымком. Я оторвал его от галстука. Посреди алого треугольника во всю ширину утюга кипела и пузырилась в огромной дыре прожжённая клеёнка.
Я обжёгся! Уронил утюг! От боли и от огорчения у меня потекли слёзы.
Всё! Концерт сорвался! Как я такую песню петь буду без галстука?
Я попытался повязать галстук, но он расползался под пальцами на тряпочки.
— Что это здесь? — В кухню сунулся дед.
— Не твоё дело! — закричал я. — И вообще — оставьте все меня в покое!
Дед повернулся и вышел из кухни.
Я приплёлся в столовую.
Главное, если бы не выходной, можно было бы в магазин сбегать новый галстук купить или к Эмлембе, но поздно! Я и так уже опаздываю. Придётся у кого-нибудь из ребят попросить… Но это всё не то! В том-то и дело, что я хотел петь в своём галстуке! Разве Тимур или Иванов прожгли бы свой галстук?
— Ну что, прачка-гладильщица? — Дед, ухмыляясь, вышел из своей комнаты. — Ревёшь?
— Не твоё дело! — сказал я.
Вдруг дед, закусив самокрутку, положил на стол старую полевую сумку и вытащил оттуда ученический пенал, тоже старый, со стёршимся лаком. Он раскрыл трубочку пенала и вынул оттуда пионерский галстук.
Если бы из пенала выскочил джинн Хоттабыч, я бы, наверное, меньше удивился.
— Ну-ко! — сказал дед. — Тащи утюг!
Он потёр днище утюга мелкой шкуркой и всё так же, не вынимая изо рта самокрутки, быстро выгладил галстук.
— Конечно! — сказал он. — Материя самая простецкая. Сатин. — Галстук был не алый, а красный- красный как кровь… — Вот так-то! — сказал дед, повязывая мне его на шею. — Вот так-то. Прачка- гладильщица! — Он спрятал самокрутку в кулак. — Концерт у тебя, что ли?
— Угу… — сказал я.
— Во Дворце?
