повредит!..
— Фамилии! — не сдавалась дежурная, мощной грудью оттесняя от двери смущенных лейтенантов.
С обреченным видом виновники переполоха признали свое поражение.
— Лейтенант Нилов из двадцать восьмой палаты.
— Лейтенант Тиунов оттуда же.
Гаврилов долго стыдил своих 'сподвижников' за слабую физподготовку, а в заключение презрительно заявил:
— Несчастные слабаки! Не умеете — не беритесь.
На следующий день разразился грандиозный скандал. Комиссар госпиталя вызвал всех нас к себе и, пристально оглядев наши смущенные лица, сердито сказал, обращаясь к Шелехову:
— Ну, вам, как старшему по возрасту и званию, и докладывать о ЧП.
Старший лейтенант замялся. Тогда Гаврилов, решительно шагнув вперед, попросил:
— Товарищ комиссар! Разрешите мне обо всем подробно доложить.
— Докладывайте, лейтенант! — Старший политрук с интересом оглядел горбоносое загорелое лицо Гаврилова.
— Так вот, товарищ комиссар, — откашливаясь, начал Гаврилов, — с одного предприятия нас посетила делегация — женская бригада Клавдии Ведерниковой. Подарки принесли, рассказали о работе. Мы рассказали о себе. В общем, познакомились. Каждую свободную минуту они нас навещали. Словом, полюбили мы, товарищ комиссар. Не знаю, как они, — кивнул Гаврилов на своих товарищей, — а я, как только выйду из госпиталя, женюсь.
Лейтенанты дружно поддержали это заявление, подтвердив, что они тоже имеют самые серьезные намерения.
— Вы в сторону уклоняетесь, — сухо заметил старший политрук. Доложите, почему ваши товарищи оказались вне стен госпиталя?
— Так вот, товарищ комиссар, я и подхожу к этому, — спокойно продолжал Леня Гаврилов. — Бригаде, в которой трудится моя невеста Даша, за ударную работу дали премию. Мы и решили поздравить девушек…
— Кто это 'мы'? Докладывайте конкретно.
— Я и лейтенанты Савинов, Нилов и Тиунов. — Гаврилов бросает виноватый взгляд на остальных, словно оправдываясь: ничего, мол, не поделаешь, врать нельзя.
— А почему же дежурная докладывает только о Нилове и Тиунове? удивился комиссар. — Почему вы и Савиноп оказались в палате, а ваши товарищи — на улице?
— Слабая физподготовка подвела, — с нескрываемой досадой ответил Гаврилов, глубоко вздохнув. — Никогда не забуду бывшего своего учителя лейтенанта Колодкина. Гонял он нас до седьмого пота на турнике, брусьях, через 'коня', по канату и при этом всегда поучал: 'Запомните, курсанты, тот, кто успешно оседлает все эти снаряды, может рассчитывать на успех в любом деле, требующем силы и ловкости'. Мои товарищи убедительно подтвердили вчера справедливость слов нашего командира. Им надо было всего- навсего подняться по канату на третий этаж. Да задача оказалась не под силу.
— А вам, выходит, под силу? — недоверчиво спросил комиссар, погладывая на загипсованную ногу лейтенанта.
— А мне вот удалось, — скромно подтвердил Гаврилов.
— Ну вот что, товарищи лейтенанты, — комиссар встает со стула и медленно прохаживается мимо застывших возмутителей спокойствия, благодарите судьбу, что никто из вас не пострадал в ходе вашей 'операции по налаживанию культурных связей'. Пока ограничусь предупреждением, но, если подобное повторится, будут приняты самые строгие меры. Вам лечиться надо, а не о свиданиях думать. Все, прошу запомнить это предупреждение.
После этого инцидента за нашей палатой был установлен строжайший контроль.
Спустя несколько дней я распрощался с товарищами: меня отправили долечиваться в Сочи.
Город поразил меня не только пышной субтропической растительностью, но и великолепнейшими дворцами-санаториями, в которых разместились госпитали.
Был сентябрь, а в Сочи не ощущалось никаких признаков осени…
Заботливый уход, а главное, чудесная природа и живительный воздух ускорили выздоровление. От раны на руке осталось одно воспоминание, да я головные боли все меньше и меньше давали о себе знать. Я совершал длительные прогулки и чувствовал себя совсем здоровым.
На очередном осмотре пожилой и весьма опытный доктор Никодим Степанович ободряюще сказал:
— Ну вот, молодой человек, можно и повязку снять. Пусть вашу голову ветерком обдует.
— Значит, могу рассчитывать, что теперь пошлете меня на комиссию?
— Через недельку, через недельку, не раньше. — Никодим Степанович похлопывает меня по плечу.
'Неделька! — обрадовался я. — Всего неделька, а там можно проситься на фронт'.
Молодости свойствен оптимизм. Воображение часто рисовало, как измотанные фашистские войска поворачивают вспять под ударами Красной Армии. Радовали и газетные сообщения, особенно весть о сокрушительном разгроме фашистских войск под Ельней. Но еще больше воодушевил меня доклад комиссара госпиталя о положении на фронтах и о наиболее важных событиях в стране и в международных отношениях. Комиссар еженедельно выступал с такими докладами.
Когда я в первый раз пришел в клуб, передо мной открылась удивительная картина: в зрительном зале полным-полно народу, даже на авансцене носилки с ранеными, которые не могли самостоятельно передвигаться. Они лежат тихо, не поднимая головы. Вот на трибуне появился высокий, аскетического вида старший политрук, и раненые задвигались. Взгляды всех устремились на трибуну.
— Товарищи! — воскликнул старший политрук, голос у него резкий, скрипучий. — Начиная войну против Советского Союза, бесноватый фюрер и его генералы хвастливо трубили на весь мир, что их войска будут в Москве через две-три недели! Они рассчитывали завершить свой разбойничий поход на Страну Советов так же молниеносно, как военные кампании в Западной Европе. Выдержав паузу, комиссар спросил, обращаясь в зал: — Какое сегодня число?
— Шестнадцатое сентября! — отозвались из зала.
— Так вот, уже не две-три, а целых одиннадцать недель с хвостиком промелькнуло, а Москву фашистские изверги не могут увидеть даже в телескоп.
Аплодисменты взорвали тишину, царившую в зале, и долго не давали комиссару говорить. Однако это его не огорчило. Он спокойно стоял, вытянувшись во весь свой немалый рост, и улыбался. Наконец поднял руку и, дождавшись тишины, продолжил:
— Вот уже больше двух месяцев фашистские армии не могут ни на шаг продвинуться в районе Смоленска, а под Ельней нашли себе могилу многие гитлеровские дивизии. Фашистский зверь обломал зубы под Ленинградом, Киевом, Одессой. Словом, план 'молниеносной войны' трещит по всем швам. На Центральном направлении фашистская армия уже давно перешла к обороне, а сейчас Красная Армия изматывает врага и на Северо-Западном, и на Юго-Западном направлениях…
Комиссар рисует обстановку в стране, а я уношусь в мечтах на фронт, к своим боевым товарищам, и вместе с ними гоню фашистов с родной земли. Естественно, мне хотелось не опоздать к поворотному моменту в ходе войны. Усилив физические нагрузки, я с нетерпением ожидаю день выписки из госпиталя…
Вдруг разнесся слух, что оставлен Киев. Нам, командирам среднего звена, слабо разбиравшимся в вопросах оперативного искусства, трудно было понять, почему наши войска, так успешно отбивавшие атаки противника на подступах к Киеву, теперь добровольно сдали город. Что же произошло?
С этим вопросом мы обратились к комиссару. Он сказал, что попытается ответить в двадцать часов в клубе.
К назначенному времени зрительный зал был переполнен. На сцене висела большая карта Советского Союза, на которой флажками обозначена линия советско-германского фронта.
Стремительно выйдя из-за кулис, комиссар подошел к карте.
