Васильеву за завтраком. — Будет нам, Илья Сидорович, баня.
— Ничего, — усмехается комиссар, — бог не выдаст, свинья не съест. За правое дело готов и пострадать. Плох тот политработник, который равнодушно смотрит на безобразное отношение к исполнению служебного долга.
Ровно в десять мы нервно ходим по просторной приемной начальника гарнизона: столько дел, а приходится терять время на разбирательство вчерашнего инцидента! Наконец адъютант приглашает в кабинет. Пожилой полковник, устало откинувшись на спинку кресла, спрашивает:
— Почему терроризируете работников столовой? Кто дал вам право вмешиваться в ее работу?
— Ваш вопрос, товарищ полковник, касается только меня, — спокойно басит Васильев. — Это я вмешался в работу столовой, поскольку половина командиров батальона оставлена нерадивой заведующей без ужина.
— Правда? — Полковник удивленно смотрит на интенданта, вытянувшегося у стола. — Вы мне об этом не докладывали.
— Распорядок работы столовой утвержден мною, товарищ полковник, а командиры явились на ужин с опозданием.
— Всего на пять — десять минут, — пояснил Васильев.
— Неважно на сколько, главное — опоздали, — настаивает интендант.
— А вы знаете, сколько работают командиры? — сдерживая гнев, спросил Васильев. — За четыре дня они должны принять, одеть и обуть, разместить и накормить полторы тысячи человек! Им нелегко выкроить время не только на столовую, но и на сон. А вы… о распорядке работы столовой печетесь. Забываете, что время военное…
— Почему вы два часа не отпускали работников столовой домой? — прервал Васильева полковник.
— А что было делать? — удивленно пожал плечами комиссар. — Командиры уличили работников столовой в жульничестве и потребовали объяснения у заведующей. Претензии командиров обоснованны. Я попросил заведующую выйти в зал, но она через официантку сообщила, что спешит домой. Тогда я и приказал закрыть все выходы из столовой. Вот и весь 'инцидент', товарищ полковник. Начальнику военторга, вместо того чтобы жаловаться, следовало бы навести порядок в своем хозяйстве.
— Политрук прав, — укоризненно бросает полковник покрасневшему интенданту. — Наведите порядок, пока не поздно. А вам, — поворачивается к Васильеву, — запрещаю вмешиваться в работу столовой. Если работа не улучшится, доложите мне…
— Не смогу, — бурчит Васильев, — завтра выезжаю с эшелоном.
— Неужели готовы к отправке? А ну, лейтенант, докладывайте. Выслушав, воскликнул: — Вы хоть и 'террористы', но молодцы! Завтра в десять буду смотреть ваш батальон.
Выйдя на улицу, Васильев полной грудью вдохнул холодный воздух.
— Фу, кажется, пронесло! А я, признаться, опасался, что влетит мне от начальника гарнизона по первое число.
— Если хотите благополучно доехать до фронта, не ввязывайтесь больше в подобные истории.
— Ладно, не буду, — усмехается комиссар.
Вторая половина дня и вечер промелькнули в хлопотах. Вечером, когда все вопросы были решены, Васильев пробасил:
— А теперь, братцы, можно попрощаться с городом.
— Мне бы только до койки добраться, — жалобно простонал Улитин, растирая поясницу.
На следующий день после смотра и обеда батальон начал погрузку. Мы с комиссаром зашли к коменданту вокзала, чтобы получить документы. Выслушав его добрые напутствия, поворачиваюсь к выходу. И вдруг меня зашатало, словно пьяного. Если бы не могучие руки Васильева, наверное, упал бы, ноги словно чугунные.
— Что с тобой, командир? Что случилось? — участливо рокочет над ухом комиссар.
Пересилив внезапный приступ головокружения, решительно шагаю к выходу, бросаю на ходу:
— Переутомился, видно, без сна, вот высплюсь в вагоне, и все будет в порядке.
Однако до вагона добираюсь с трудом. Подняться в теплушку не хватает сил. Васильев, заметив мое нерешительное топтание перед вагоном, подхватывает меня на руки и, подтолкнув вверх, кричит:
— Принимайте командира!
Мне помогают десятки рук. Влетев в теплушку, чувствую новый приступ слабости, шагаю к нарам и валюсь на них, не раздеваясь. Меня знобит.
С этого момента в памяти сохранились лишь отдельные эпизоды: словно во сне слышу рокочущий бас Васильева: 'Командир, вставай, покушай горяченького'. Но я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Язык не повинуется. Мысленно успокаиваю себя: 'Слабость вызвана бессонными ночами, вот высплюсь, потом покушаю'.
На какой-то станции меня бережно поднимают с нар и выносят из теплушки. Вдохнув холодного воздуха, прихожу в себя, с удивлением оглядываюсь вокруг и, устыдившись, что меня, словно дряхлого старика, поддерживают под руки, делаю попытку освободиться и идти самостоятельно, но тут же падаю на руки товарищей. Поддерживаемый с обеих сторон, вхожу в какое-то душное помещение, пропахшее лекарствами. Нас встречает худенький старичок с бородкой клинышком и в пенсне. Старичок пристально всматривается в мое лицо и встревоженно замечает:
— Да он у вас в бреду, бедняга. Раздевайте, посмотрим.
Старичок долго осматривает меня, потом устало опускается на стул.
— Что с ним, доктор?
Оглушительный бас Васильева заполняет небольшую комнату. Старичок виновато разводит руками:
— Какой я тебе доктор, я всего-навсего фельдшер. — И делает неопровержимый по своей гениальной простоте вывод: — А товарищ ваш болен.
— Это и дураку понятно, — сердится Васильев. — Чем болен-то?
— Жар у него, простудился, наверное. Я дам вам жаропонижающие лекарства, давайте по одному порошку три раза в день: может, пройдет само собой в дороге.
Меня заставляют открыть рот, и старичок высыпает в него содержимое порошка, льет из стакана воду. Захлебываясь, глотаю ее вместе с лекарством. Прихватив оставшиеся порошки, Васильев несет меня к теплушке, укладывает на нары. Под мерный стук колес снова впадаю в забытье…
Очнулся в каком-то длинном коридоре на носилках. Сколько времени лежу здесь, не знаю. Рядом останавливается группа людей в белых халатах. Слышу усталый женский голос:
— Что с ним?
— Не знаем, сегодня сняли с поезда в бессознательном состоянии.
— Снимите гимнастерку и рубаху.
Женщина наклоняется. Я вижу ее покрытое тонкой сеткой морщин измученное лицо. Она внимательно осматривает мою грудь и вдруг бледнеет. Быстро выпрямившись, отрывисто командует:
— Немедленно в изолятор. Сыпняк…
Это было последнее слово, которое я услышал. Дальше снова провал памяти.
Прихожу в сознание от оглушительного грохота: на меня что-то валится сверху. Широко раскрываю глаза и… ничего не вижу. Обжигает тревожная мысль: 'Неужели ослеп?' Лежу словно в телеге, которая подпрыгивает на ухабах. Рядом кто-то жалобно причитает:
— Ах ты, господи, несчастье какое!
Вдруг в глазах светлеет. Вижу белую гладь потолка, свисающий матовый абажур. Перевожу взгляд влево и замечаю стройную фигурку в белом халате, пытающуюся приставить к стене огромный лист фанеры. Видимо, фанера закрывала разбитое окно, из которого теперь несет холодным сырым воздухом. Откуда-то издалека доносится взрыв. Над моей койкой низко склоняется девушка лет шестнадцати- семнадцати. Я вижу ее испуганные глаза. Девушка радостно вскрикивает:
— Живы, товарищ лейтенант, живы!
— Что случилось? Где мы?
— Фашисты проклятые, опять бомбят станцию! — Огромные синие глаза девушки сужаются в гневе,
