Он начал было наигрывать что-то из Шопена, но быстро сбился, точно запутался в звуках, потерял ритм. Затем взялся за что-то более медленное – получилась какая-то механическая, отточенная игра: точно за клавишами сидел механический робот со специальной музыкальной программой внутри. Но вскоре он вновь сбился: видно, программа и программисты оставляли желать лучшего. Он пытался было сыграть самый обыкновенный трехаккордный блюз, но опять не выдержал ритма, и все звуки слились в дисгармоничный шум.
– Вот видишь, – обреченно произнес Эдгар, не глядя на меня. – Теперь я должен идти туда... – он дернул головой в сторону гор и искореженного танка. – Туда... – повторил он, не отрывая взора от дорожной грязи.
Никогда мне еще не снился Эдгар. И дорожная пыль, и высившиеся над ней железные громадины бронемашин.
– Инга, а что говорят об Эдгаре? Куда он запропал? – спросила я вечером сестру.
– Исчез, знаешь ли... – покачала головой Инга. – Как сквозь землю... Да ты за него не переживай – такой нигде не пропадет. – Инга зло усмехнулась. – Было бы по кому страдать.
Эдгар не пропал. Я увидела его спустя два дня. Он шел по деревне в направлении своего дома, видно, только-только с рейсового автобуса. Эдгар был облачен в какой-то немыслимый бушлат, косынку защитного цвета на голове. Правая рука была на перевязи и благородно согнута. Сейчас Эдгар очень напоминал гитлеровца-героя, вернувшегося с Восточного фронта после упорных боев. Не хватало только железного креста «За храбрость» на груди.
– Расма! – он еще издали закричал, лишь завидев меня. – Расма... – повторил он, подойдя поближе. – Вот, смотри... – здоровой рукой он начал разматывать косынку на своей голове. – Вот, смотри, – рука плохо слушалась, но наконец косынка развязалась и упала в траву.
Волосы у Эдгара были белые. Совсем белые. И я почему-то не сразу сообразила, что это седина. Такая же, как у Валерки.
– Я оттуда, Расма... – Эдгар смотрел мне прямо в глаза, так что трудно было не отвести взгляда. – ОТТУДА, понимаешь?!
Я молчала...
– Оттуда, только что... Оттуда же, где твой Вальтер. Тот самый Вальтер, который... – взгляд Эдгара быстро метнулся вверх, на уличный фонарь. Эдгар слегка пошатнулся, точно был нетрезв. – Тот самый Вальтер, или как его там... Расма, ты права: я идиот! – И тут он упал передо мной на колени.
– Эдгар! – я бросилась неумело поднимать его на ноги. Похоже, он действительно здорово выпил.
– Жить совсем хорошо стало, Расма, – идиотски ухмыляясь, проговорил Эдгар, когда мне удалось наконец поставить его на ноги и прислонить к забору. – И умирать не хочется, верно? – Теперь его взгляд блуждал. – Расма... Пойдем, я кое-что тебе покажу...
Он долго отпирал свой коровник-студию. Ронял в траву ключи и бранился. Наконец, справился с замком и рванул внутрь.
– Вот, слушай... – он подключил клавиши и начал здоровой рукой наигрывать какую-то свою старую популярную песенку. – Ведь полное дерьмо, правда?! Или вот это... – он начал вспоминать другое свое «нетленное произведение». – Дрянь... Это все гадость, Расма... – Он перестал играть и быстро рванул к выходу. – И никогда! И ничего... – прокричал он, остановившись в дверях. – Пошли, Расма. – Отойди подальше! Быстрее! – командовал Эдгар. – А ведь я хотел... Я хотел сыграть... – И он снова стремительно рванулся в студию. – Вот так... Нет, вот так...
Из студии доносились разрозненные, дисгармоничные звуки... А потом на пороге показался Эдгар. Он шатался, шел тяжело, точно только что получил ранение и с каждым шагом терял кровь и силы.
– Уйди, – глухо произнес он, гдядя мимо меня, и полез здоровой рукой во внутренний карман своего бушлата.
Дальше все происходило быстро: вытащив из кармана гранату, Эдгар зубами вырвал чеку и швырнул гранату в распахнутую дверь студии. Затем рванулся ко мне, да я и сама сообразила, что не мешало бы упасть и закрыть затылок руками...
Рядом со студией стояли две канистры с чем-то горючим – зарево моментально всколыхнулось вверх.
– Ну что, что вы смотрите?! – кричал Эдгар сбегающимся сельчанам. – Только не думайте, что я сошел с ума, наоборот...
Женщины отшатывались от Эдгара, мужчины глядели с опаской.
– Все наоборот, господа! Отметьте это в своем протоколе... – бросил он начальнику сельской полиции, так кстати проходившему мимо. – А Инга! – Эдгар бросился к моей сестре, которая прямо в белом больничном халате прибежала на звуки взрыва. – Где же твое ружье? Стреляй...
Затем он неожиданно умолк, но движения стали четче, резче – просто-таки какое-то мгновенное отрезвление. Взгляд уже не блуждал, и двигался Эдгар быстрым уверенным шагом. Остановился он в полутора шагах от меня.
– Расма, – только и произнес он. – Я понял... Я ТАМ понял... Ты не могла отдать этому парню своей музыки... А я... – Он отвернулся, и его походка вновь стала, как у пьяного. И он так и не договорил своей фразы.
Эдгара подхватили под руки два полицейских и врач из сельской больницы. Врач что-то негромко спросил, а Эдгар уверенно замотал головой... И все четверо направились в сторону больничного корпуса.
– Отпустили бы его, – только и сказала Инга. – Проспится, опять будет хозяином по округе шнырять.
– Водки! Нет, лучше спирта!
Спирт в больнице имелся.
– Он был вот здесь, – показал Эдгар на собственную макушку. – Сидел прямо на мне.
Я не перебивала, не задавала лишних вопросов. И так было ясно, о КОМ идет речь. Понимала это и находившаяся здесь же Инга.
– Знаешь, такое большое корыто... Целая ванна, я лежал под ним, а ОН сидел сверху. И напевал эту песню... Ну, твою песню.
– Не моя это песня, – вставила-таки я.
– Твоя не твоя... Какая теперь разница?!
Картина оказалась следующей. Эдгара занесло-таки на войну. Он где-то раздобыл аккредитацию репортера нашей главной газеты и рванул в Россию, на Северный Кавказ. В первый же день в составе батальона повстанцев они вошли в освобожденное от русских село. Это была лихая боевая операция – оккупантов выбили после скоротечного, хорошо спланированного штурма.
– Вот смотрите, что делают русские оккупанты с нашими односельчанами, – командир повстанцев кивнул на обезображенные, бурые от крови тела.
Эдгара передернуло, его тошнило, как и должно было тошнить господина композитора. А через три минуты перед ним лежали еще восемь тел, еще не успевшие забуреть и остынуть. Кровь была красной, пока еще красной. Последний раз Эдгар видел кровь в районной поликлинике, когда сдавал соответствующий анализ. Тела принадлежали русским солдатам и двум местным жителям, которых заподозрили в сотрудничестве с оккупантами. Еще двух русских под лихое гикание забивали прикладами и армейскими ботинками. У Эдгара все поплыло перед глазами, но его привел в чувство увесистый удар в плечо. К нему вновь приблизился главный повстанец.
– Напишите там у себя, что русских... – начал было командир повстанцев, но высказать свою мысль не успел.
На Эдгара брызнуло красное и еще что-то липкое, серо-коричневое. Он дернул головой, бросил взгляд под ноги. У носков его ботинок лежало тело главного повстанца, у которого было снесено полголовы.
Все происходило быстро, совсем не так, как в кинофильмах про войну. Точнее, так же, но в ускоренном темпе. Эдгар упал в кусты, пополз, обдирая в кровь колени, быстро-быстро. Если русские захватят его, то вполне могут, наплевав на аккредитацию, и с ним вот так вот, сапогами и прикладами... Он больно врезался лбом в ржавое, огромное корыто-ванну. И сразу шестым чувством понял – это спасение! Из последних сил господин композитор приподнял тяжеленную железяку и юркнул под нее. Прошло не более десяти минут, и
