Гивингс, которая в ответ только охала, и собралась с силами для тягостной встречи с Фрэнком. Она была готова сидеть с ним всю ночь и… читать ему Библию, что ли… была готова дать ему выплакаться на своей груди и все такое.
Однако ничто не подготовило ее к устрашающей безжизненности его взгляда. Когда Шеп ввел его в кухню, Милли охнула, расплакалась и, зажимая платком рот, убежала в гостиную, где с тех пор и сидела, абсолютно бесполезная.
Не сделав ничего из задуманного, она прислушивалась к неясным звукам в кухне (заскрежетал стул, что-то звякнуло, голос Шепа: «Держи, старина… выпей…») и пыталась собраться с духом, чтобы пойти туда. Потом в гостиную на цыпочках вошел Шеп, от которого пахло виски.
— Дорогой, прости, — зашептала Милли, уткнувшись в его рубашку. — Я понимаю, от меня никакого толку, но не могу… мне страшно на него смотреть.
— Ладно, все хорошо, милая, успокойся. Я за ним пригляжу. У него просто шок. Ох, ну и дела… — Язык его слегка заплетался. — Надо же… Знаешь, что он мне сказал? Мол, она сама это сделала. Представляешь?
— Что — сама?
— Сама сделала аборт или пыталась сделать.
— Ой! — Милли вздрогнула и зашептала: — Какой ужас! Думаешь, правда? Но зачем?
— Откуда мне знать? Я все знаю, что ли? Говорю, что он мне сказал. — Шеп обеими руками потер голову. — Ладно, извини, дорогая.
— Все в порядке, иди к нему. Потом я с ним посижу, а ты отдохнешь. Будем по очереди.
— Хорошо.
С тех пор минуло больше двух часов, но она не находила в себе сил выполнить обещание. Только сидела и боялась. Из кухни уже давно ничего не доносилось. Что они там делают? Просто сидят, что ли?
В конце концов любопытство придало отваги, чтобы покинуть гостиную и подойти к освещенной кухонной двери. Помешкав, Милли заранее сощурилась от яркого света, глубоко вдохнула и вошла в кухню.
Уронив голову на руки, возле тарелки с нетронутыми бутербродами похрапывал Шеп. Фрэнка в кухне не было.
Революционный Холм не был рассчитан на то, чтобы приютить трагедию. Как нарочно, здесь даже ночью не бывало нечетких теней и мрачных силуэтов. В этой сказочной стране неукротимо радостные, белые или пастельных тонов дома ласково подмигивали сквозь желто-зеленое кружево листвы яркими незашторенными окнами. Прожектора горделиво высвечивали лужайки, опрятные парадные входы и крутые бока припаркованных авто цвета мороженого.
На этих улицах охваченный горем человек был бестактно неуместен. Шарканье его башмаков по асфальту и его хриплое дыхание нарушали гармонию покоя, в которой обитали одни телевизионные звуки, доносившиеся из сонных домов: приглушенные вопли комедиантов, сопровождаемые глухими волнами идиотского смеха, аплодисментов и вступительных аккордов джаз-банда. В безумном намерении срезать путь человек сошел с тротуара, пересек чей-то задний двор и нырнул в лесок на покатом склоне, но не укрылся от огней поселка, которые радостно сияли сквозь хлеставшие по лицу ветки. Оступившись, он съехал в каменистый овраг, откуда выбрался, сжимая в руке детское расписное ведерко.
Выйдя на асфальтовую дорогу у подножья холма, он позволил сумбурным мыслям окунуться в жестокую грезу: все это лишь кошмар, и за следующим поворотом откроется его сияющий огнями дом, где она стоит у гладильной доски или с журналом свернулась на диване («Что случилось, Фрэнк? Ты весь вымазался! Разумеется, со мной все в порядке…»).
Но потом он увидел свой дом с черными окнами — единственный на всей улице темный дом, смутно белевший в лунном свете.
Она очень старалась не запачкать его кровью. От двери ванной к телефону и обратно протянулась дорожка из крохотных капель, все другие следы были замыты. У ванного слива лежали два тяжелых полотенца, насквозь пропитавшихся красным. «Я подумала, так будет проще с ними управиться, — услышал он ее голос. — Можно завернуть их в газету и отнести на помойку, а потом хорошенько ополоснуть ванну. Правда?» На дне бельевого шкафа он нашел спринцовку с остывшей водой — наверное, она спрятала ее от бригады «неотложки». «Я решила, лучше убрать ее с глаз долой; не хотелось отвечать на дурацкие вопросы».
Голос ее все звенел в голове, когда он принялся за работу. «Ну вот, это сделано», — сказал голос после того, как он затолкал газетные свертки в мусорный контейнер у кухонной двери, и не покинул его, когда на четвереньках он отскребал кровавую дорожку. «Милый, на влажную губку посыпь немного моющего средства… возьми в шкафчике под раковиной. Должно отчистить. Ну вот, что я говорила? Чудесно. Посмотри, я на ковре не накапала? Вот и хорошо».
Разве она может быть мертвой, если здесь живет ее голос, если он всюду чувствует ее присутствие? Он закончил с уборкой, больше дел не осталось, кроме как ходить по комнатам, включать и выключать свет, но и тогда она была реальна, как запах ее одежды в платяной нише. Он долго стоял, обнимая ее платья, и лишь потом в гостиной нашел ее записку. Едва он успел ее прочесть и выключить свет, как увидел машину Кэмпбелла, сворачивавшую на подъездную аллею. Он быстро вернулся в спальню и спрятался в нише среди одежды. На улице заглох мотор, потом скрипнула кухонная дверь, послышались неуверенные шаги.
— Фрэнк! — хрипло окликнул Шеп. — Ты здесь?
Было слышно, как он, спотыкаясь, бродит по комнатам и ругается, нашаривая на стене выключатель. Потом Шеп ушел, вдали растаял шум его машины, и тогда он выбрался из своего убежища и сел возле темного венецианского окна, сжимая в руке записку.
После того как его перебили, голос Эйприл больше с ним не разговаривал. Он долго пытался его вернуть, подсказывал ему слова, опять залезал в нишу и рылся в ящиках туалетного столика, уходил в кухню, надеясь, что в шкафчиках или сушилке с тарелками и кофейными чашками непременно отыщется ее тень, но голос исчез.
В последующие месяцы Милли Кэмпбелл неоднократно пересказывала эту историю, и по ее словам выходило, что все должным образом утряслось.
— Разумеется, — поежившись, добавляла она, — если учесть, что ничего страшнее нам пережить не доводилось. Правда, милый?
Шеп соглашался. В этих декламациях его роль ограничивалась тем, что он мрачно пялился в ковер, временами покачивал головой и двигал челюстью, пока жена не подавала реплику, после которой следовало коротко подтвердить ее слова. Шеп был очень рад, что основную говорильню она взяла на себя; вернее, был рад этому всю осень и зиму. К весне уже хотелось, чтобы для беседы жена выбирала иную тему.
Раздражение почти достигло предела в одну майскую пятницу, когда Милли вновь завела шарманку для новых знакомых по фамилии Брейс — супружеской пары, недавно въехавшей в дом Уилеров. Почему-то казалось предательским кощунством изливаться перед людьми, которые потом станут обсуждать эту историю в том самом доме, и кроме того, Брейсы являли собой весьма неблагодарную аудиторию — с непроницаемым видом они вежливо покачивали головами, выражая сочувствие тем, кого никогда не знали. Но больше всего изводил женин голос, слишком уж смакующей удовольствие от рассказа. Она ведь наслаждается этим, глядя на жену поверх стакана с виски, думал Шеп, когда та добралась до ужасов следующего дня. Ей-богу, просто кайфует.
— …значит, к утру мы оба чуть с ума не сошли, — повествовала Милли. — Мы же понятия не имели, куда делся Фрэнк; названивали в больницу — может, там чего знают, да еще надо было притворяться перед детьми, что все нормально. Но они догадывались — что-то не так, это ж дети, они все чувствуют. Я кормила их завтраком, и тут Дженифер так посмотрела на меня и говорит: «Сегодня мама нас заберет, да?» А сама, знаете, вроде как улыбается, будто понимает, что спрашивать глупо, да вот обещала братику. Я вся обмерла и говорю: «Милая, точно не скажу, я не знаю маминых планов». Ужас, правда? Но ничего другого в голову не пришло… Часа в два мы опять позвонили в больницу, и нам сказали, что Фрэнк только что ушел — он
