хотя Омру не говорил об этом ни одной живой душе. И не только это. Начальник сказал, сколько ей лет, хотя она сама не знает, в каком году появилась на свет.
Омру дрожал от негодования, слушая о том, как бьет его мать человек, за которого она вышла замуж после кончины отца Омру. Живет она сейчас в Такибе-Бос. Если бы воды Нила или дожди смыли эту деревню, то он бы не узнал, как она погибла. Могла она умереть от холода и голода раньше, чем весть об этом дошла бы до него. Месяцами Омру не имел известий о своей родительнице. Начальник заверил его, что будет сообщать ему о матери один раз в неделю, что может снабжать его самыми точными сведениями о ней хоть ежедневно, но не хочет тревожить его.
Каждое утро в самый холод Омру направляется в большой дом какого-нибудь купца и читает священные строки. В оплату купец дает ему кусок сыра алум, горсть бобов, кружку козьего молока и полдирхема.
— Чтение Корана в домах богачей, Омру, недостойно семинариста Аль-Азхара, — сказал начальник. — Это дело слепых чтецов. Мне лично больно за тебя, меня это очень смущает и беспокоит. Поверь, Омру, мне неудобно за тебя, ты же студент-азхариец! Может быть, когда-нибудь ты станешь, по воле Единственного и Вечного, большим судьей, вершащим дела тех, кто посылает тебе козье молоко и бобы, чтобы дать позавтракать, чтобы ты утолил голод. С помощью аллаха мы поможем тебе стать судьей, главой дивана, человеком с положением и весом. А теперь поговорим о твоем нынешнем положении. Разве ты им доволен? Думаю, что нет. Конечно же нет… Нет, Омру! Считай меня своим братом. Не скрывай от меня ничего, даже твоих личных дел, да, личных! Откройся мне! Я один помогу разрешить все твои затруднения. Поверь мне. Верь мне, прошу тебя!
Студенты Аль-Азхара говорят, что под третьей мраморной колонной справа у старой стены закопан талисман — он хранит мечеть от птиц, змей и скорпионов. У этой самой колонны подолгу сиживал Омру, обращаясь мыслями к своей уже немолодой матери, которая нанимается выкапывать редис и картошку в огородах Банхи и соседних деревень, разжигать печи, в которых пекут лепешки, собирать хворост и сучья на дрова, вязать в охапки стебли тростника, срезать лук-порей. Трудится не покладая рук. Не может сомкнуть глаз, лежа на жестком матраце.
Как-то Омру узнал, что шейх молельни Слепых отправляется в Банху. Шейх приторочил свою поклажу на муле и был готов двинуться в путь, а у Омру не было ни гроша в кармане. Вот приедет шейх в деревню, где живет мать Омру, узнают люди, а с ними и мать его о том, что приехал человек из Каира, из самой мечети Аль-Азхар, а ее сын не прислал с ним ничего, ни кусочка сахару, ни куска черной материи, которым она могла бы обертывать свое тело целый год[27]. Она может подумать, что сын ее умер, попав под копыта мамлюкской конницы или сраженный чумой. Целую ночь Омру не мог заснуть. Тошно ему было. Камень, тяжелый, как гора Мукаттам, давил ему на грудь. Как потерянный бродил он среди семинаристов в своей галерее, подсаживался то к одному, то к другому, вступал в разговор, посмеивался с теми, кто веселился, а как доходило дело до того, чтобы попросить взаймы, язык не слушался, голос дрожал, слова путались. «Нет, — говорил он себе, — не у этого, пойду к другому». Омру пересекал двор мечети прямо, не сворачивая в сторону. Но едва он опускался рядом с кем-нибудь, как терял дар речи, пот выступал у него на лбу, мысли путались в голове. Он не мог произнести, что хотел. Стыд охватывал его.
Те времена Омру вспоминает с горечью и тоской. Они как пыль, которую приносит ветер с Мукаттама и которая омрачает ясный день. Тогда Омру еще не знал никого из хозяев лавок или завсегдатаев бань, с которыми посиживает теперь, чтобы послушать, о чем они говорят, и донести. В те времена он был стеснительным и застенчивым. У него не хватало смелости занять денег, чтобы послать матери то, в чем она испытывала нужду.
Семинаристы останавливались прямо перед Аль-Азхаром, чтобы продать свои пайки или обменять на какую-нибудь закуску. А он взял свою дневную порцию хлеба и пошел дальше. Один прохожий обменял свою пару лепешек на кусок старого сыра. Во всех кварталах, по которым он проходил, даже нищие у ворот аль-Вазира качали головами и говорили: «Аллах поможет!» Приближался вечер, и на душе у него становилось все мрачнее. Ему казалось, что гора совсем нависла над ним и ему не хватает воздуха. Он упал ничком на старый камень около мечети аль-Хакема, вблизи сакии, потом встал на колени, воздел руки к небу и громким голосом начал читать стихи Корана. Холод пробирал его до костей. Он представил себе глаза матери и почувствовал, как тепло разлилось по его телу. Приближался рассвет. Со скрипом стали открываться ворота кварталов. Взошло солнце, и в руке у него было десять дирхемов, которые бросили ему прохожие. Он не видел их лиц, не знал, кто они. Омру купил сахар и сладости. Но в молельне Слепых, как острый нож, в его сердце вонзились слова:
— Шейх уехал на заре, Омру.
И вот начальник соглядатаев Каира говорит:
— Это не для тебя, Омру! Мне не хочется, чтобы это было твоим уделом!
Вначале он казался любезным. Омру качает головой. Но у каждого начала есть конец! Омру когда-то стыдился перечить людям. Где он, его стыд? Сторонился людей. Где она, его застенчивость? Чего он боится сейчас? Гнева начальника. Первую оплошность он ему простил. А вторую? Кто знает? Может, его телу придется расстаться с головой? Ничего нет проще. Может быть, они убили его будущее, сделали из него марионетку, и люди будут указывать на него пальцем. Уважаемые люди станут гнать его от себя. Слава богу, пока никто не смотрит на него с подозрением, никто не обращается с намеком.
Вот и день следует за уходящей ночью. Свободнее становятся речи перед лавками торговцев сладостями и портняжных дел мастерами. В молельне Сиди аль-Халлуджи толпятся жители квартала Каср аш-Шок, беседуют после вечерней молитвы, обсуждают смысл коранических изречений, сны, которые видели накануне. Чужак не проникнет в их братство. Но Омру часто наведывается в молельню. Творит молитву, молчит и вежливо слушает их, всегда согласно кивает головой в ответ на их речи. Являет собой вид ученика, только и радеющего о том, чтобы набраться ума-разума у людей, умудренных жизнью, познавших науки. Время сблизило его с ними. Если Омру пропустит один вечер, они о нем спрашивают. Начальник благодарит его, хвалит за то, что он сумел втереться в доверие к «этим». В отличие от других они говорят тихо. Его слух привык к их манере тихо говорить, и теперь ему кажется странным, когда повышают голос. Может быть, о нем услышит сам султан? Возможно, начальник приблизит к себе Омру, выразит ему свое удовольствие, похвалит его? Уже прошло немало времени с тех пор, как Омру передал свое донесение начальнику. Теперь Омру принимает заместитель — эфиоп. Уж не прогневал ли Омру начальника? Не замышляет ли тот против него чего-нибудь?
Вот муаллим[28] Халим ад-Дин говорит, презрительно скривив губы:
— Клянусь аллахом, почтенные, мне непонятна эта всеобщая радость!
— Правда, истинная правда, — бормочет Омру.
— Годы научили меня осторожности. Мы не видели от Аз-Зейни ни хорошего, ни плохого. Так к чему весь этот шум и суета?
Все взоры обратились к муаллиму.
— Мне не понравилось, что он сделал сегодня.
— Почему, шейх Халим ад-Дин? — скороговоркой спросил Омру.
Ах, к чему было спешить? Не вызвал ли подозрений его вопрос? Кто-нибудь и без него непременно бы его задал! Ему все еще не хватает выдержки. Когда много народу, наверняка его промах заметит один из тех, кто его знает, но которого не знает он. Может быть, у стен есть уши? Может быть, за ним следит кто- нибудь, кто читает по губам? Омру знает, что такие соглядатаи есть. Разве не говорил начальник: «Мы имеем такие способы выведать правду — даже если ее прошептали за горой Каф, — которые не придут на ум ни человеку, ни духу». Нужно сохранять спокойствие и осторожность, чтобы выведать, что они думают.
Среда, десятое число месяца шавваля, вечер
Вот наконец и Мабрук. Принес свиток. Закария уже давно его поджидает. Утром Мабрук вручил ему срочное донесение начальника соглядатаев Каира о передвижениях Аз-Зейни Баракята: на заре он отправился из своего дома в сопровождении студента-азхарийца в Кум-аль-Джарех, провел какое-то время
