Никто из присутствующих, в том числе и Саид, не знает, сколько лет шейху. Морщины на его лице — следы десятилетий. Может быть, ему и за сто. В его осанке стройность пальмы, которая не желает сгибаться, несмотря ни на что. Саид знает, как светлеет его лицо, когда, заслышав раскаты грома, шейх произносит: «Это глас мира, глас вселенной! Постичь и объяснить его может лишь аллах, всезнающий и милосердный!»
Никто не видел шейха в те мгновения, когда он прислушивается к раскатам грома и радуется падению первой капли дождя — первой прохладной слезы небес. Саид каждый год, услышав гром из своей кельи в Аль-Азхаре, либо из кофейни, или по дороге куда-нибудь, или в минуту туманных мечтаний о Самах, замирает, вспомнив, что шейх в такие мгновения стоит посреди двора и слушает. Его глаза светятся неземной радостью, душа обращается с восторгом к иному миру — она разговаривает с праведниками. Шейх с болью вспоминает о событиях в Кербеле[23], молит о милосердии к тем, кого еще пощадили горе и гибель. Первые капли дождя он встречает без чалмы, с непокрытой головой, с протянутыми вверх руками.
Холодает. Ночная тьма достигает небес своим темным челом. Лик у зимы бесстрастен, взор холоден, нрав капризен. Вперед наклоняется шейх Аль-Бахджури — староста мраморщиков.
— Не бывало еще, о учитель, чтобы кто-нибудь, носящий чалму или без оной, каким бы ни было его положение или звание, отказался принять должность, предложенную ему. Все люди, от семинаристов до старост цехов, прослышав об этом, повторяют только одно имя: Аз-Зейни Баракят.
— А кто разносит эту новость, сын мой?
Ни у кого из присутствующих, по правде говоря, нет ответа на этот вопрос. Саид не знает, как эта весть вышла из зала аль-Бейсария в Крепости. Может быть, виной тому тамошние слуги? Может быть, кто- нибудь из мамлюков? Каждый из сидящих вокруг шейха слышал новость по-своему.
В квартале аль-Хусейния люди утверждали, что Аз-Зейни не склонял головы, не гнул выю перед султаном, не было у него ни дрожи, ни страха. Перед всеми эмирами он сказал: «Я не приму должности хранителя мер и весов — не хочу видеть несправедливость и молчать о ней».
А в аль-Джударии, в греческом квартале аль-Джувания и в аль-Батынии начисто отрицали его появление в Крепости. Говорили, что он направил султану послание. Он просил прощения за отказ принять должность потому, что кругом, дескать, порок и несправедливость, притеснение подданных, а добра и справедливости и в помине нет. Все это противно его естеству и натуре. Ответ велик, а помощи нет! Султан-де будет требовать все новых податей от правоверных, а такого Аз-Зейни Баракят бен Муса не примет никогда.
В Булаке, в общественных банях, особенно в женских, говорят, что он явился перед султаном, как самый доблестный из мужей и самый храбрый из рыцарей, толкнул султана легонько, но решительно в грудь — а такого еще не случалось никогда — и произнес: «Ты будешь мне приказывать чинить несправедливость над подданными, а я не буду подчиняться, ибо боюсь несправедливости к себе. С каким лицом я предстану перед создателем в день Страшного суда?
— По правде говоря, учитель, мы не знаем, как распространилась весть. Но подобные дела надолго не скроешь.
Глаза шейха — два ясных родника. Кто же, кроме Аз-Зейни, достоин этой должности? Только такой человек может установить справедливость среди людей. Он не лицемерит и не притворяется, открыто заявляет перед самим султаном, в присутствии важных, сильных и могущественных эмиров, что боится суда божия.
Некоторые говорят, что видели, как он вошел во дворец эмира Канибая и до сих пор не вышел от него.
Сам султан еще не принял окончательного решения.
Саид представляет себе сейчас мечеть Аль-Азхар: Омру бен аль-Одви переходит от студентов к семинаристам, направляется в ближайшие кофейни, лавки сладостей и пряников, слушает, что говорят люди, о чем толкуют.
Эх, если бы Саиду удалось приблизиться к этому Аз-Зейни! Ни разу в жизни он не видел такого человека! Все время думал, что нынешний век — не время храбрых и мужественных, что нет сейчас великодушия и добронравия. Шейх Абу-с-Сауд постоянно слышит от Саида рассказы о том, какие страсти творятся в городе. Повесят кого-нибудь или сгинет человек по несправедливости — Саид запоминает его имя. Посадят На кол крестьянина за украденный огурец, дадут женщине плетей за то, что проклинала распутного мамлюка, опозорившего ее дочь, — в тот же день Саид идет к своему учителю, говорит о жертве, вопрошает возмущенно и удрученно, как это земля терпит? Почему пропадает человек ни за грош и никто не требует расплаты? Губы его складываются в горькую улыбку, изредка он шепчет: «Смилуйся над нами, господи, в нашей горькой юдоли!»
В его глазах застыл страх перед миром. Мысленно он проходит по землям аллаха, доходит до края света, пересекает пустыню, где нет ни семени, ни племени, поднимается на горы, вершины которых упираются в небо, спускается в бедные деревни в землях сирийских, пересекает пустыни Хиджаза, Неджда, Хадрамаута и долины Йемена. Саид в жизни не видел снега. Иногда в Каире падает с неба град, но очень редко. Он постукивает, как камешки, но это не снег огромных белых равнин, где дыхание замерзает в воздухе, безмолвие вселяет страх в сердца. Пространство и время без начала и конца… Учитель говорит, когда мир не имеет конца, горизонта, предела, он неощутим. Но если, как моряк, поднявшийся на гребень волны величиною с гору, ты видишь сушу, как бы далека она ни была, каким бы призрачным виденьем ни казалась, в твоей душе собираются невиданные силы, и ты кричишь в лицо этой бесконечности и безграничности с такой верой, что твой крик достигает горы Каф[24], сотрясает землю, осушает океан:
«Аллах есть, аллах сущ…»
У шейха много сподвижников, и этот их клич звучит в разных местах. Он встречает их один раз каждый год по прибытии в священный город Мекка. Они рассказывают о пережитом, о том, что видели и что свершили во имя знамени ислама. Поминают семью пророка, невинно пролитую кровь Хусейна, память о которой не сотрут ни годы, ни века. В Каабе они оплакивают тех, кто ушел в мир, неведомый для живых.
После завершения хаджа[25], нескольких кругов вокруг Каабы и встречи каждый из них отправляется в свою сторону. И двух ночей подряд не проведет никто из них под одной и той же кровлей.
Несколько лет назад вернулся шейх Абу-с-Сауд на родину, в Египет, и с тех пор безвыездно живет а Кум-аль-Джарехе. В любой час, днем и ночью, к нему приходят странствующие дервиши, главы различных направлений в исламе. И никто не уходит, не повидав шейха, не представив ему того, кто прибыл, чтобы повидаться с ним. Только во время молитвы запрещается обращаться к нему. Но иногда шейх прерывает свои размышления, свое углубленное созерцание прошедших времен и выслушивает просителя, о приходе которого ему доложили или незаметно дали знать.
Саиду жаль, что он не принимает участия в беседе шейхов, что не зайдет к нему Омру бен аль-Одви выспросить у него о чем-нибудь. Здесь Саид говорил бы во весь голос. Здесь он не боится чужого глаза, не страшится, что его подслушают или напишут на него донос. Здесь он не боится самого Закарии бен Рады, от одного имени которого трепещет в страхе вся страна.
— Клянусь аллахом, учитель, не будет нам добра, если не назначат Аз-Зейни, — говорит шейх Аль- Касабий.
— Я, братья мои, в жизни не слышал его и не видел… Ничего о нем не ведаю, — вступает в беседу шейх угольщиков.
Вперед наклоняется шейх Абу-с-Сауд. Шейх Аль-Касабий умолкает.
— А как же его выбрал султан, хотя он не принадлежит к людям сановитым и… не известен никому?
Вопрос шейха заставляет всех задуматься.
— Мы не знаем, о учитель. Может быть, султан прошел мимо тех, о ком нам ведомо, что они лиходеи и распутники, и аллах привел его к Аз-Зейни Баракяту.
— Никто не сможет убедить его принять должность, кроме тебя, да благословит тебя аллах!
Шейх Абу-с-Сауд шепчет:
