Макамы

— Смягчилось тут сердце вали, он подумал, что превратности времени их совсем доконали, ему захотелось бедным поэтам помочь, и он велел уйти всем зевакам прочь.

Говорит рассказчик:

— Среди толкотни и суеты я все присматривался к старику, стремясь разглядеть его черты. Мне казалось, я где-то его видал, да только издали не узнал. Когда же толпа начала редеть, я подошел поближе и обоих сумел разглядеть: Абу Зейд и сын его рядом стояли — и понял я, что они опять какую-то плутню затевали. Смотрю: уже разошелся народ, и к старику, желая признаться, ринулся я вперед. Но старик ухитрился мне знак подать и на месте меня удержать. Покорный взгляду его и жесту, я стоял, не трогаясь с места.

— Что ты здесь делаешь? — спросил меня вали. — Ведь мы всем удалиться приказали!

Старик поспешил сказать:

— Это мой друг, он мне помогает щедростью своих рук. Тогда разрешил мне вали остаться и на подушках рядом с ними располагаться. А за стихи он им пожаловал плату: по двадцать дирхемов[170] и по халату, потом заставил их клятву дать — дружбу до самой смерти не нарушать. Они горячо за щедрость благодарили и уйти разрешения попросили. Я пошел за ними, чтобы узнать, где они думают остановиться, и тайной беседою со стариком насладиться. Едва мы покинули эмирский двор и вышли все вместе на простор, как меня нагнали помощники вали и обратно к нему позвали. Я сказал Абу Зейду:

— Вот задача! Зовет он меня, чтоб расспросить о тебе, не иначе. На какую бы выдумку мне решиться и какую рассказать ему небылицу?

Абу Зейд ответил:

— Это простая задача — объясни ему, что он одурачен и что ветер его встретился с ураганом, а ручеек — с океаном.

Я сказал:

— Боюсь, что тебя опалит его гнева пожар или настигнет его наказанья удар.

Он ответил:

— Я сейчас из Багдада в ар-Руху[171] уйду стороной. Скажи, разве может Южный Крест встретиться с Полярной звездой?

Пришел я к вали в смущении и застал его в явном возбуждении: талант Абу Зейда громко он восхвалял и о горькой судьбе его вздыхал. Потом сказал мне:

— Заклинаю тебя Аллахом, признайся наедине, не при всех, — не ты ли ссудил тому старику одежду, изъянов полную и прорех?

Ответил я:

— Нет, клянусь тем, чьей милостью ты — султан, он не брал у меня одежды с изъянами, это тебе нанесен изъян!

Вали от гнева покраснел и скосил глаза, потом успокоился немного и сказал:

— Клянусь Аллахом, всегда я умел плута разоблачить и любое мошенничество раскрыть. Но я не видел, чтоб шел на обман тот, кто надел одежду аскетов — калансуву и тайласан. Ему меня удалось обмануть, потому что избрал он столь недостойный путь. А теперь хотел бы я знать наверное, куда направился этот обманщик скверный?

Я ответил:

— Он понял, что границы дозволенного преступил, и поскорее покинуть Багдад решил.

Вали воскликнул:

— Пусть Аллах его цель не приблизит и, куда бы он ни направился, всюду его стеснит и унизит! Большей хитрости я не встречал и горше, чем этот обман, ничего не вкушал. Нет ему никакого оправдания! И скажу я тебе в назидание: только ради его таланта я не буду его искать, хотя его нужно бы как следует наказать. Но я не хочу, чтобы в Багдаде хоть кто-то проведал, как я остался внакладе. Ни чернь, ни знать не должны ничего об этом знать. Боюсь я всеобщим посмешищем оказаться и с местом своим при халифском дворе распрощаться.

И вали потребовал, чтоб я обещал ему, пока я в столице, ничего не рассказывать никому.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я поклялся, что тайну его никому выдавать не намерен, и, как ас-Самауваль[172], был обещанию верен.

Перевод А. Долининой

Караджийская макама (двадцать пятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Как-то раз остался я на зиму в Карадже[173] из-за торговых дел и из-за долга, который я кое с кого получить хотел. А зимою в Карадже стужа сурова — не хотел бы я испытать ее снова. Холод жег и терзал меня, заставляя все время сидеть у огня. Я по целым дням не выползал из норы до той поры, пока не откликнусь на голос голода, когда он меня вконец донимал, или на голос муэдзина, который к молитве призывал. И вот однажды, когда дул ветер колючий и низко нависли тучи, пришлось мне гнездо свое покинуть из-за дела, которое нельзя было отодвинуть. Вдруг я увидел почти раздетого старика — фута[174] на нем так была коротка, что ноги не прикрывала, а его голову небольшая чалма обвивала. Густая толпа вокруг стоит, а он, своей наготы не стесняясь, громко стихи говорит:

О люди! Позор нищеты я не смою,
Коль я без одежды суровой зимою.
Но что нагота и печальные вопли
В сравнении с тайной бедою немою?!
О, был я когда-то и знатен и славен,
Гордился по праву высокой чалмою;
Спасенье несли мои рыжие кони
И гибель — гнедые с железной каймою[175];
В день пира я целому стаду верблюдов
Повязывал шеи кровавой тесьмою.
Но меч вероломства судьба обнажила,
Стал дом опустелый печальной тюрьмою.
Голодный и слабый, я брошен друзьями,
И веки окрашены горя сурьмою.
Превратности времени — всадники злые —
Всю ночь не дают мне забыться дремою.
И в зимнюю стужу, одежды лишенный,
Стою я пред вами с пустою сумою.
Найдется ли щедрый и храбрый заступник,
Чтоб смело поспорить с судьбою самою,
Закрыв наготу мою чем приведется —
Лохмотьями или плащом с бахромою?

Потом он сказал: