Затем он сказал:
— Я заслужил снисхождение, а ты своих денег не жди возвращения. Если ты от беседы со мной уклоняешься, потому что за деньги оставшиеся опасаешься, то ведь я не из тех, кто дважды жало свое выпускает и на горящие уголья человека дважды толкает. Ну а если не в этом дело, если скупость тебя одолела и ты мечтаешь спасти то, что попало ко мне в суму, — то пой марсию [247] уму своему!
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Он заставил меня уговорами плутовскими и чарами колдовскими на него опять с любовью взглянуть в дружбу ему вернуть, забыть, как он подшутил надо мной, и больше не вспоминать об этой проделке злой.
Ширазская макама
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Бродя по Ширазу[248] как-то раз, я увидел компанию — усладу для глаз. Прохожий мимо не мог пройти, куда б ни спешил на своем пути. И ноги сами понесли меня к ней, чтобы выведать поскорей, где запрятан алмаз ее речей, и чтобы отведать, какие плоды принесут столь прекрасные цветы. Такое собрание где еще встретишь, где столько полезных мыслей приметишь! Показалась мне их беседа отрадной, словно сок хмельной лозы виноградной.
Вдруг смотрим: в общество наше проник какой-то оборванный дряхлый старик. Он приветствовал нас красноречиво, всем поклонился учтиво, сел средь собравшихся, обхватив руками колени, и сказал:
— О Аллах, избавь нас от прегрешений!
Но все глядели на лохмотья его с презрением, забыв полезное поучение: не внешность мужа внушает почтение, а лишь язык в сердце — хоть ростом они малы — достойны хвалы или хулы. Каждый шутил над ним в был готов сжечь сандал его речи вместо дров. Но старик не выдал им ни намеком, с кем они обходились так жестоко: шутникам он дал себя поразвлечь, то, что скрыто внутри, — наружу извлечь, поджидая, чьи весы перетянут и когда опустеют остроумья колчаны. А потом он собравшимся сказал:
— Да если б из вас кто-нибудь знал, что за тканью, которой затянут кувшин, напиток чистый, словно рубин, вы над рубищем нищего бы не глумились, а недолей его огорчились.
И пустил он красноречие биться ключом, утонченные речи его зажурчали ручьем. Слов таких удивительных нигде не сыскать — только золотом можно их записать! Каждое сердце он покорил, каждую печень он растопил, а потом вдруг поднялся, уйти собрался, нас покинуть решил, заспешил. А мы ухватили его за подол, чтобы он не ушел:
— Показал ты нам остроумье свое — стрел остро отточенное острие, так и мудрые мысли твои подари нам — и кожуру их, и сердцевину!
Он, словно обиженный, замолчал, потом вдруг заплакал и зарыдал, так что каждый жалеть его стал. Но я уловил, что в речи своей смешал он и мед и яд — а искусством таким один Абу Зейд богат — и ливень обильный красивых слов он в любую минуту пролить готов. И хоть был перед нами старик безобразный, дурно пахнущий, изможденный и грязный, приглядевшись, я в нем Абу Зейда узнал, но тайну его выдавать не желал и явные козни его, как постыдный недуг, скрывал. Когда же старик перестал рыдать и понял, что смог я его разгадать, заговорил он с легкой усмешкой в глазах, а голос его тонул в притворных слезах:
Сказал рассказчик:
— И каждый откликнулся на щедрости зов, потекли к старику потоки даров. Когда он достиг желанной
