Макамы

О младенец во чреве, прими мой совет:
Ты в надежном убежище, сыт и согрет,
Ты не ведаешь страха, не знаешь тревог,
Ни другой, ни врагов у тебя еще нет.
Но удары судьбы поджидают тебя,
Только стоит тебе появиться на свет.
От жестокого мира пощады не жди —
Ты увидишь, что полон он горя и бед,
И прозрения горечь тебя напоит,
Ты заплачешь в предчувствии тягостных лет.
Нет, спокойную жизнь не спеши покидать,
Ты дремли, оболочкой надежной одет.
Если манит лукавый обманщик тебя
Выйти в мир треволнений из сладких тенет —
Берегись, соблазнителю ты не внимай,
Знай: молчанье твое — самый лучший ответ,
Наставление мудро мое, но — увы —
Вызывает сомненья и добрый совет!

Присыпав написанное песком, обернул он камень шелковым лоскутком, сто раз кряду на него поплевал, амброй попрыскал и приказал роженице к ляжке амулет прививать и появленья младенца ждать.

Едва мы успели глазом моргнуть и глубоко вздохнуть, как младенец явился на свет, презрев Абу Зейда добрый совет. Помогло, как видно, ему заклинание, и дворец наполнился ликованием. Абу Зейда все обступают, со всех сторон за одежду хватают: все хотят, чтоб на них снизошла благодать, поэтому каждый стремится за полу его подержать и руку ему поцеловать — словно он сподвижник пророка Увейс[276] или эмир Дубейс[277]. На него подарки сыплются градом, царь готов отдать всю казну в награду. Накрыла удача Абу Зейда своим плащом, в миг единый он сделался богачом.

Тем временем буря утихла и успокоилось море, продолжить свой путь в Оман нам предстояло вскоре. Абу Зейд, довольный дарами, в отплытью готовился вместе с вами. Но царь, искусством его плененный, его талантами восхищенный, и мысли не хотел допустить такого искусника отпустить. Абу Зейд стал царю как брат родной и распоряжаться мог царской казной.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Видя, что Абу Зейда прельщают щедроты царя, я стая укорять его, говоря, неужели он родину отринет и друзей любимых покинет.

Абу Зейд мне ответил:

— Друга не спеши упрекать, дай ему прежде слово сказать.

И продекламировал такие стихи:

К чему тосковать о родине, где был ты всего лишен?
Беги оттуда, где низкий превыше всех вознесен.
Приют отыщи надежный, пусть будет он отдален, —
Достойно ль там оставаться, где всеми ты притеснен?
Считай своей родиной место, где ты от зла защищен,
И брось вспоминать о крае, где был когда-то рожден.
Ведь всякий, свободный духом, в отечестве ущемлен, —
Жемчужина средь песчинок, затерян, не оценен.

Потом добавил:

— Я пред тобой оправдался. О, если б и ты со мною остался!

Однако я поспешил отказаться, и с Абу Зейдом мне пришлось расстаться. Мы попросили друг у друга прощенья за невольные прегрешенья и перед разлукой, как братья, заключили друг друга в объятья. Всем потребным он снабдил нас в дорогу, но в сердце моем посеял печаль в тревогу. И когда пришла нам пора проститься, я подумал: пусть бы лучше погибли и младенец и роженица!

Перевод В. Кирпиченко

Тебризская макама (сороковая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Помню, когда-то жил я в Тебризе[278] весело и богато. Но недолго длились счастливые дни — днями трудными сменились они. Ветер злосчастий всех раскидал, друзей, покровителей я растерял и решился с Тебризом проститься, в странствия вновь пуститься. Стал я что нужно в путь запасать да попутчиков верных искать. Как вдруг Абу Зейд идет мне прямо навстречу, рваный плащ накинув на плечи, а вокруг него — женщины огромной толпой, словно стадо верблюдиц, спешащих на водопой.

Друга стал я расспрашивать, что случилось, уж не беда ли с ним приключилась, давно ль он в Тебризе, куда идет и почему за собой такую ораву ведет. На одну из спутниц, идущую рядом, с красивым лицом и со злобным взглядом, Абу Зейд указал и сказал:

— Я взял ее в жены, чтобы грязь холостяцкую она с меня смыла, чтобы нежною лаской жизнь мою усладила. Но взвалил я на плечи непосильную ношу — весь в поту, задыхаюсь, вот-вот ее сброшу. Нрава злее, чем у нее, в целом мире не сыщешь, коварнее женщины не отыщешь. Супружеских прав моих она признавать не желает, а чтобы алчность ее утолить, доходов моих не хватает. Я устал от нее, как от тяжкой работы, вместо покоя она принесла мне одни заботы. Мы теперь к городскому кади[279] идем, у него-то уж мы справедливость найдем: пусть он или помирит нас, или даст нам развод тотчас.

Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:

— Тут любопытство мое разгорелось: кто из них верх возьмет, мне узнать захотелось. На сборы махнул я рукой и пошел за супругами, хоть и прок в этом был небольшой. Вот мы явились к тебризскому кади в дом, а этого кади молва называла великим скупцом — из тех, кто никогда не решится даже добычей своей зубочистки с тобой поделиться. Абу Зейд колена перед судьей преклонил и во всеуслышание возгласил:

— Да будет милостив к нашему кади Аллах и да пошлет ему щедрот своих в успеха в делах! Знай, что эта верблюдица не хочет узды признавать, упрямится, в сторону норовит убежать. Я же покорней ей, чем пальцы рук, и в обхожденье — самый сердечный супруг.

Кади сказал:

— Негодница! Мужу непослушание требует строгого наказания! Если ты его прогневила, то побои жестокие заслужила!

Женщина ответила:

— Пусть судья досточтимый знает, что муж мой целые дни на задворках где-то гуляет, меня в одиночестве оставляет и меня же потом обвиняет!

Обратив к Абу Зейду суровый взор, кади воскликнул: