Макамы

Ценить червяка шевеление.
Щедрее щедрот эха юности
Яснеющей яви явление.

Старец юношу похвалил и такие слова ему говорил:

— Язык твой ловок, и ум не туп, горе тому, кто будет с тобою груб! Ты юн, но память твоя таит больше сокровищ, чем в недрах земля хранит!

Чистой водою знания всех я вас напоил и словно копья ваши умы отточил. Вспоминайте меня — и я буду вас вспоминать; остерегайтесь неблагодарными стать!

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я подивился, веря ушам с трудом, — как глупость смешана с удивительным мастерством. Стал я разглядывать шейха внимательно, внешность его изучать старательно, но был я как путник осторожный темной ночью в пустыне бездорожной. Долго длилось мое заблуждение, затянулось смущение, но тут пригляделся ко мне старый плут и с усмешкой сказал:

— Нынче прежних друзей уж не признают!

Намек его сразу я угадал и по улыбке Абу Зейда узнал. Я упрекнул его:

— Каким же ветром в город глупцов тебя занесло? И зачем ты избрал дураков ремесло?

Посерело, как пепел, лицо Абу Зейда, во взоре погасло пламя, и он ответил мне такими стихами:

Решил я учителем в Химсе пожить,
Чтоб сладкую долю глупцов разделить —
Всегда к дуракам благосклонна судьба,
Богатством спешит их страну наделить,
А умный что вьючный осел во дворе,
И как же о доле его не тужить!

Потом он сказал:

— Ремесло учительское хорошую прибыль дает и недаром лучшим товаром слывет. Оно считается ремеслом благородным и Аллаху всевышнему угодным, людям внушает оно почтение, вызывает всеобщее уважение. Окружает учителя паства смиренная, приказу послушная неизменно. Учитель властвует, как эмир, распоряжается, как вазир[330], он подобен могущественному владыке, облеченному властью великой. Но приходит в расстройство ум его славный, и глупость скоро становится явной: он словно в ребенка превращается снова, от него не услышишь ты разумного слова.

Я сказал:

— Спасибо за мудрейший урок, ты нашего времени великий знаток, чародей, которому сердца подчиняются, перед кем слова ковром расстилаются!

Так, погруженный в его красноречья поток, я пробыл в его компании сколько мог. А когда веселые дни сменились тяжелыми днями, расстался я с ним, обливаясь слезами.

Перевод А. Долининой

Хаджрийская макама (сорок седьмая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— В Хаджр аль-Йемаме[331] меня одолело недомогание, и почувствовал я потребность в кровопускании. Мне указали шейха, что кровь отворяет ловко и в этом деле имеет большую сноровку. Не мешкая слугу я за шейхом послал и ожидать его с нетерпением стал. Слуга помчался — не догнать скороходу — и пропал, точно канул в воду. Я уж думал, что он меня покинул иль но дороге где-нибудь сгинул. Наконец он вернулся в большом огорчении, не исполнив моего поручения. Рассердился я:

— Ты Финда медлительней[332]! Тебя ожидать — муки любой мучительней!

Слуга стал клясться своей головою, что лекарь, мол, занят, у него от больных нет отбою. К цирюльнику я побрезговал обращаться и хотел уж от намерения своего отказаться, но известно — коли нужда прижмет, каждый сам в отхожее место дорогу найдет. На ноги встав с трудом, я отправился к шейху в дом. Нашел я там старца, с виду чистого, в движениях быстрого, окруженного толпой посетителей и кольцом зрителей. К лекарю повернувшись спиной, стоял юноша стройный с непокрытою головой. Старец юноше говорил:

— Вот ты голову обнажил, а денег не предложил, затылок свой подставляешь, а карман зажимаешь. Но я не из тех, кто довольствуется обещаниями пустыми или ищет источник в безводной пустыне. Заплатишь мне монетой наличной — из двух вен тебе кровь отворю отлично. А если скупиться станешь и жаться, то лучше тебе отсюда убраться.

Юноша сказал:

— Клянусь запрещающим ложь и обман, пуст, к сожалению, мой карман. Но поверь, будет щедрою плата мои. Я прошу отсрочки лишь на два дня.

Шейх ответил:

— Кто же нынче посулам доверяет? Они как саженцы, что едва подрастают. Кто знает, погибнуть им суждено или жить, засохнуть или плодоносить? Дадут ли они урожай обильный или к земле поникнут бессильно? Кто поручится, что, выйдя за дверь, ты не забудешь того, что обещаешь теперь? В наше время уменье простака провести у дошлого люда в великой чести. Ради Аллаха, избавь меня от хлопот — у меня их и так полон рот!

Юноша при этих словах смутился, к шейху поворотился и сказал:

— Клянусь Аллахом, кто от слова своего отступает — подло и скверно поступает. Поверь, что допустит клятвы своей нарушение только тот, кто низкого происхождения. Если бы знал ты, кто я таков, не сказал бы мне обидных слов. В своем неведении ты меня оскорбил, словно место святое мочой осквернил. Ах, сколь тягостно на чужбине в безвестности пребывать! Лишь поэту под силу так прекрасно об этом сказать:

Изгнанник, даже богатый, терпеть принужден униженья,
А что ж говорить о бедном, кто знает одни лишенья!
Но благородства не скроет и жалкое положенье,
Как мускуса не испортят толченье и размельченье.
Ты яхонт в костер бросаешь в видишь: горят поленья,
А яхонт — все тот же яхонт, внушающий восхищенье.

Старик рассердился:

— Горе отцу твоему, горе роду всему! Разве годится хвалиться высоким рождением и знатным происхождением там, где затылок тебе надрезают и кровь отворяют? Допустим, и впрямь ты знатного рода и благородна твоя порода. Что из того? Ведь затылок твой таков же, как и всякий другой. И будь ты даже царских кровей, болезнь не вылечишь без лекарей. Советую, слов понапрасну не трать — того, что ты просишь, я не могу тебе дать. А хочешь хвалиться, хвались не предков величием, а денег наличием,