выдерживать перемещение со скоростью двадцать километров в час, и что новое горючее, называемое бензином, может воспламениться и произвести цепную реакцию, а это уничтожит город. Церковь тоже вмешалась в конфликт. Падре Рестрепо, который после досадного эпизода с Кларой во время мессы на Страстной четверг не выпускал из поля зрения семью дель Валье, превратился в хранителя старых добрых традиции и возвысил свои галисийский голос против «amicis rerum novarum» — друзей новых вещей; эти сатанинские машины он сравнивал с огненной колесницей, на которой Илья Пророк поднялся на небо. Но Северо не обратил внимания на поднятый шум, и вскоре другие сеньоры последовали его примеру: автомобилей становилось все больше. Северо ездил на одном и том же автомобиле более десяти лет; и когда город наполнился современными машинами, которые были более скоростными и надежными, он отказывался покупать другую модель по той же причине, по какой его жена не хотела менять лошадей, пока они сами тихо не угасали от старости. На окнах «санбима» были кружевные занавески, в салоне — две хрустальные вазы — в них Нивея ставила свежие цветы; все было обшито полированным деревом и обито кожей из России, бронза блестела, как золото. Несмотря на свое британское происхождение, автомобиль был назван местным именем «Ковадонга».[26] В самом деле, он был само совершенство, за исключением того, что у него всегда отказывали тормоза. Северо гордился своим механическим чудом. Несколько раз разбирал, пытался все отрегулировать, а иной раз доверял это Великому Корнудо, механику-итальянцу, лучшему в стране. Механик обязан был своим прозвищем событию, омрачившему его жизнь. Поговаривали, что он смертельно надоел жене, и она изменила ему, хотя он этого вовремя не почувствовал, и в одну из ночей покинула его. Перед уходом она привязала рога барана, которые достала на бойне, к забору его мастерской. Утром, когда итальянец пришел на работу, его встретила стайка детей и соседи, потешающиеся над ним. Это событие, однако, ничуть не убавило его профессионального авторитета, но итальянец тоже не смог исправить тормоза «Ковадонги». Северо решил возить в автомобиле тяжелый камень, и, когда тот Останавливался на склоне, кто-нибудь нажимал на тормоз ногой, а другой в это время быстро выскакивал и подкладывал камень под переднее колесо. Вообще-то такая система была безотказной, но в это фатальное воскресенье, предопределенное судьбой, все произошло слишком быстро. Супруги дель Валье выехали, как обычно в солнечные дни, погулять в окрестностях города. Тормоза на склоне отказали, и, прежде чем Нивее удалось выскочить из машины и подложить камень или Северо сманеврировать, автомобиль покатился вниз. Северо попытался повернуть его или остановить, но автомобиль словно взбесился — он летел, не слушаясь управления, пока не врезался в грузовик с листами железа. Один из листов пробил ветровое стекло и начисто отсек голову Нивеи. Голова ее куда-то укатилась и, несмотря на то что полиция, лесники и добровольцы из местных жителей искали ее с собаками, в течение двух дней голову найти не смогли. На третий день трупы начали пахнуть, и пришлось погрести Нивею без головы.
На похороны пришла вся семья дель Валье и немыслимое число друзей и знакомых, а помимо этого, явились делегации женщин — ведь Нивея считалась тогда первой феминисткой страны; ее идеологические противники злословили: ничего страшного, что Нивея похоронена без головы, ведь ее она потеряла еще при жизни. Клара, заточенная в доме, окруженная заботливыми слугами, — с Ферулой в качестве сторожа, одурманенная транквилизаторами доктора Куэваса, на погребении не присутствовала. Она не обмолвилась ни словом, несмотря на то что знала о жуткой истории с отрезанной и ненайденной головой матери, хотя об этом ей не говорили, дабы не причинить еще большего горя. Тем не менее когда после похорон прошло несколько дней и жизнь, казалось, вернулась в привычное русло, Клара уговорила Ферулу сопровождать ее в поисках головы — Феруле не помогли ни отговоры, ни таблетки, которые она давала Кларе. Побежденная, Ферула поняла: бессмысленно утверждать, что потерянная голова ей только приснилась и что сейчас, прежде чем тревога перерастет в душевную болезнь, лучше всего помочь Кларе найти голову матери. Они подождали, чтобы ушел Эстебан. Тогда Ферула помогла ей одеться и вызвала машину. Указания, которые дала Клара шоферу, звучали неопределенно.
— Поезжайте вперед, потом я укажу вам дорогу, — сказала она, ведомая своим тайным знанием.
Выехали из города, дома теперь отстояли далеко друг от друга, вокруг виднелись холмы и небольшие долины. Свернули по указанию Клары на боковую дорогу и продолжили путь среди берез и луковых полей, пока она не распорядилась остановиться рядом с невысокими кустами.
— Здесь, — произнесла Клара.
— Не может быть! Мы страшно далеко от места происшествия, — выразила сомнение Ферула.
— А я тебе говорю, что здесь! — настаивала Клара, она с трудом, стараясь не раскачивать свой огромный живот, вышла из машины, за ней следовали золовка, бормотавшая молитвы, и шофер, не имевший ни малейшего представления о цели путешествия. Клара попыталась пролезть между кустами, но ей мешал живот.
— Будьте добры, сеньор, пролезьте туда и передайте мне голову женщины, которую вы там найдете, — попросила она шофера.
Он пролез под колючками и нашел голову Нивеи, похожую на дыню. Он взял голову за волосы и выполз с ней на четвереньках. Встал у ближайшего дерева и, пока его тошнило, Ферула и Клара очистили голову Нивеи от земли и камешков, что забились в уши, в нос и в рот, привели в порядок волосы, немного растрепавшиеся, но не смогли закрыть ей глаза. Завернули ее в платок и вернулись к машине.
— Поторопитесь, сеньор, кажется, я вот-вот рожу! — сказала Клара шоферу.
Прибыли они как раз вовремя и успели уложить Клару в постель. Ферула стала хлопотать, чтобы все приготовить, слуги пошли искать доктора Куэваса и акушерку. От тряски в машине, волнений последних дней и лекарственных настоев Клара смогла родить без кесарева сечения, она сжала зубы, ухватилась за мачту и фок-мачту «парусника» и в тихих водах синего шелка довольно быстро родила Хайме и Николаса — а с комода на их появление пристально, широко открытыми глазами смотрела голова их бабушки Нивеи. Едва показывались их макушки, Ферула крепко хватала каждого за клок влажных волос, увенчивающих макушку, и так помогла им выйти на свет Божий: пригодился опыт, полученный при рождении жеребят и телят в Лас Трес Мариас. До прихода врача и акушерки — дабы избежать лишних расспросов — она спрятала под кровать голову Нивеи. Когда те пришли, делать было почти нечего: мать спокойно отдыхала, а дети, маленькие, словно семимесячные, но здоровые и крепкие, спали на руках измученной донельзя тетушки.
Голова Нивеи превратилась в проблему, потому что никак не могли придумать места, куда положить ее так, чтобы ее никто не нашел. Наконец, Ферула, завернув в тряпки, поместила ее в шляпницу. Хотели сначала захоронить ее, как Богом положено — вместе с телом, но тогда нужно было бы перерыть кучу бумаг и добиться того, чтобы могилу разрыли; помимо этого, опасались скандала, если станет известно, что нашла голову Кларa, тогда как полицейские ничем помочь не смогли. Эстебан Труэба, всегда боявшийся быть смешным, решил не давать пищу злым языкам, ибо знал, что странное поведение его жены служило мишенью для шуток. Поэтому никому о найденной голове не рассказали.
Уже давно ходили слухи о способности Клары передвигать предметы и угадывать неизвестное. Вспоминали историю Клариной немоты, да еще слова о ней падре Рестрепо, этого благочестивого мужа, которого Церковь намеревалась причислить к лику святых. Потребовалось два года прожить в Лас Трес Мариас, чтобы приглушить всякие слухи, но достаточно было пустяка, чтобы снова вспыхнули сплетни. Именно по этой причине, а не по небрежности, как говорили потом, шляпная картонка хранилась в подвале до той поры, когда можно было без пересудов захоронить ее по христианскому обычаю.
Клара быстро восстановила силы после двойных родов. Она передала детей на воспитание своей золовке и Нянюшке — та после смерти своих господ поселилась в доме Труэба, чтобы служить той же крови, как она говорила. Она родилась, чтобы нянчить не своих детей, донашивать чужую одежду, доедать остатки, жить радостями и печалями, данными ей словно взаймы, стареть под крышей господского дома — и умереть однажды в своей комнатенке в третьем патио, в кровати, которая ей не принадлежала, и быть погребенной в общей могиле на городском кладбище. Ей уже было около семидесяти лет, но, казалось, время не властно над ней. Нянюшка была неутомима в хлопотах и ревностном служении всем и вся, переодевалась в страшилище и нападала на Клару из темных углов, даже когда у той прошло желание молчать и писать на доске, успокаивала близнецов, баловала Бланку, подобно тому как она баловала ее мать и бабушку. Давно уже она привыкла постоянно бормотать молитвы, так как поняла, что никто в этом доме толком не был верующим, и она на себя приняла обязанность молиться за живых и мертвых, которым словно продолжала служить и после смерти. Совсем состарившись, она забывала, по ком творит молитву, но
