спрашивает: «Кто там?» Никто не отвечает. Отец зажег свет и видит — из-под двери протягивается мохнатая лапа. Отец понял, что это медведь, схватил лежавший в углу топор, навалился на дверь, а медведя ударил по лапе обратной стороной топора. Медведь заревел. Рев его разбудил укротителя и служащих.
Оказалось, что клетка медведя стояля рядом с той уборной, где мы ночевали. Ночью зверь открыл клетку, но сорваться с цепи не мог и поволок клетку за собой к нашей двери.
На следующий день мы сняли комнату и перебрались из цирка.
Ялта как город мне понравилась. Но ялтинская богатая и расфранченная публика была неприятна. Чувствовалось, с каким презрением на тебя смотрят, если ты плохо одет.
Цирк посещала курортная публика попроще и местные татары.
На пляже было очень хорошо, но за пребывание на нем брали двадцать пять копеек. Это было очень дорого. Мы купались в городской купальне за три копейки.
Однажды отец пришел и неожиданно заявил, что завтра ми уезжаем, так как он у Лара больше играть не будет. Произошло следующее:
На представлении отец вышел в репризе к наезднику. Лару не понравилась реприза. Он велел оркестру играть, не дав отцу докончить.
— Это мог сделать только нахал… я у него больше работать не могу, — громыхал возмущенно отец, — он привык иметь дело с полуголодными пьяницами, которых он и по морде бьет. Я велел сегодня же выплатить то, что мною заработано, и уезжаю.
Нам было жаль расставаться с Ялтой, но ничего не поделаешь. На пароходе мы переехали в Одессу. Отец рассчитывал поработать в Одессе до киевского сезона. Но в Одессе дела были ужасны. Летние сады прогорали. Театр пустовал. Отец телеграммой запросил цирк Соббота в Кишиневе и получил предложение приехать на пятнадцать дней за двести рублей.
И вот мы в Кишиневе. Цирк Соббота маленький, но чистый. Много старых артистов: клоун Кисо, акробаты Нельсон, цирковая семья Нельдхен. На второй день по приезде отцу предложили вместо двухсот рублей за работу вдвоем сто пятьдесят рублей.
В другое время отец, конечно, отказался бы, но положение было безвыходное. Через две недели начало работы в Киеве, ехать некуда, списываться с каким-нибудь другим цирком поздно, вести из всех городов такие, что волосы дыбом становятся («директора дают артистам через день пятьдесят копеек на базар!»), а тут еще все совпало с мобилизацией в Кишиневе, плачем женщин и проводами уезжавших на войцу. Отец махнул рукой и согласился.
Через две недели мы переехали в Киев.
Цирк Крутикова был единственным в России двухэтажным цирком.
Раздевальни и касса внизу. Мраморная лестница ведет во второй этаж. Во втором этаже арена и зрительный зал. Огромне фойе. Но зрительный зал неудобен, построен не амфитеатром, а колодцем, Он в три этажа, в каждом этаже — ряд мест и ложи. Зритель разъединен с артистом. Впечатление такое, что работаешь только для первых рядов. Чтобы увидеть-публику, нужно не только поднять, нужно задрать голову кверху.
Я знаю этот цирк потому, что не раз работал в нем. Помню хорошо то впечатление разобщенности со зрителем, которое было у меня почти на каждом представлении.
А зритель для циркового артиста — соучастник представленья. По самому устройству зрительного зала (арена и сейчас же за барьером, амфитеатр с публикой) артисты цирка привыкли быть рядом с публикой, они ее видят, они с нею говорят, они работают в полном общении с ней.
Тысячу раз прав был Макс Высокинский, когда заставлял отца дебютировать хотя бы в балагане, но, перед публикой. Публика заражает циркового артиста и помогает ему в его работе. Аплодисменты, которыми встречают циркового артиста, не только приятны ему, но дают подъем и легкость его работе.
Часто можно слышать в цирке выражение: «Какая сегодня была хорошая публика!..» Это значит, что контакт был полный. Артист дошел до публики, и она его зажгла.
Иногда же, уходя с арены, артист говорит: «Вяло работал сегодня, публика была тяжелая». Лучшее для артиста — это работа при полном цирке. Многие артисты согласились бы получать меньшее жалованье, лишь бы цирк был полон. Когда в цирке пусто — работать трудно.
Я наблюдал такие явления. Артист болен и предупреждает партнера: «Сегодня работать будем без самых трудных трюков. Я болен. Не могу». И вот он выходит на арену, публика его тепло встречает, он начинает работать, видит, что все хорошо принимается, и шепчет партнеру: «Давай всю работу».
Его награждают аплодисментами, он усталый, возвращается за кулисы, товарищи ругают его:
— Ты же болен, зачем проделывал этот трудный номер?
— Ничего, ничего, — отвечает он, — все прошло… ничего не болит, — и прибавляет сейчас же: — Как мы хорошо отработали… и публика! Вы заметили, какая сегодня публика?..
Часто, если сборы плохие, артист перед представлением вял, начинает работать неохотно, идет в уборную готовиться к номеру позже обыкновенного, потягивается. Ему бы хотелось, чтобы представления не было. Но представление будет, будет непременно. Он выходит на арену; малочисленная публика, которая заполняет цирк, встречает его аплодисментами, — и артист сразу преображается. При первых хлопкак исчезают вялость, апатия, он уже заражен и работает с увлечением.
Вот почему артисты цирка, когда сидят на местах, всегда аплодируют друг другу, даже если они враги.
То, что трудно в театре, чему мешает рампа и темнота в зрительном зале, артисту цирка дается легко. Мне приходилось наблюдать на благотворительных спектаклях артистов театра на манеже, я видел, как они смущались и не знали, как себя держать. В театре нет привычной близости к публике, к которой привык артист цирка.
Если же цирковой артист попадает на сцену, то теряется он. В зрительном зале темно, публики он не видит, ему не для кого играть и он просит: «Дайте свет в зал!»
Аплодисменты в любой момент выступления для артиста цирка необычайно важны, они подстегивают его. Я знаю такой случай. В Гамбурге в одно варьете были приглашены акробаты цирка. Агент, их устраивавший, очень хотел их посмотреть, но ему нужно было уехать с вечерним поездом. Он уговорил дирекцию поставить акробатов первым номером, но не говорить им о том, что в варьете на первых номерах публики почти никогда не бывает. Акробаты вышли работать и попросили дать свет в зрительный зал. Им отказали. Когда они закончили свой номер, они услышали гром аплодисментов.
— Дайте свет, — требовали акробаты у помощника режиссера. Им хотелось увидеть публику.
Помощник режиссера засмеялся и сказал: «Посмотрите сюда».
Акробаты заглянули в глазок занавеса и увидели, что зрительный зал пуст. Кое-где виднелись только официанты, да в первом ряду сидел агент.
— Кто же аплодировал? — недоуменно спросили они,
— У нас в занавес внизу вшиты деревянные тарелки, когда занавес сдвигают, они хлопают, и хлопанье их похоже на аплодисменты.
Крутиков был человек со странностями. О нем ходило много рассказов. Два раза он получал большие наследства и много денег потратил на цирк, причем тратил по-коммерчески, извлекая из этого выгоду. Был он то, что в те времена называлось «барин-самодур», и от его самодурства и причуд терпели артисты. Например, достаточно было артисту выйти на арену в черном трико, — и он через две недели получал расчет.
Сам Крутиков работал с группой дрессированных лошадей. Он первый в России показал дрессировку без хлыста. Для репетиций у него был за городом манеж и конюшни, и он занимался дрессировкой там, так как не любил, чтобы присутствовали на его репетициях. Лошадей он любил больше, чем людей, и им у него жилось лучше, чем артистам.
На арену он выходил в черной бархатной тужурке, в жокейской фуражке, без хлыста и шамбарьера. Выводил шестнадцать золотистой масти лошадей, и они проделывали у него без традиционного хлопанья шамбарьером сложные эволюции. Все лошади были в сбруях, на сбруях были номера. Крутиков сгонял их в кучу на средину манежа и потом приказывал: «Первая, на свое место… Вторая, на свое место…» И все
