— Мне говорили, что ты сильно болел.
— Я и теперь болею — лихорадка ко мне привязалась. «Скорая» меня подобрала. Попал к черту в лапы. Лучше уж на улице помереть…
Вириато взял протянутую Жоакином сигарету.
— Валялся я там, и никому до меня не было никакого дела. Знаете, как в больницах?
Толстяк сам в больнице не лежал, но слушал о ней с ужасом.
— Ночью как начнет меня трепать лихорадка. Ну, думаю, смерть моя пришла… И как вспомню, что никого… Никого-то у меня нет, кто бы посидел у моей постели… — Голос его прервался.
— Но теперь-то ты здоров, — нарушил молчание Балдуино.
— Здоров? Да нет. Лихорадка вернется. И я помру прямо на улице, как собака.
Своей черной ручищей Толстяк через стол коснулся Вириато.
— Зачем тебе умирать, друг?
Жоакин натужно рассмеялся:
— Гнилое дерево два века живет…
Но Вириато продолжал:
— Антонио, ты ведь помнишь Розендо? У него была мать, и когда он заболел, мы ее нашли, и она выходила его. Я же ее и разыскал тогда… А Филипе Красавчик, он погиб, но все-таки и у него нашлась мать, — хоть на кладбище его проводила. И цветы принесла, и товарок своих привела на похороны…
— Ух, одна была бедрастая! — не смог удержаться Жоакин.
— У всех кто-нибудь да отыщется: отец, либо мать, либо кто другой. Только у меня никого.
Он швырнул в угол окурок, попросил еще стаканчик.
— Разве наша жизнь чего-нибудь стоит? Помнишь, как всех нас схватили и поволокли, как паршивых щенков, в полицию? Избили чуть не до полусмерти, а за что? Ни черта наша жизнь не стоит, и никому мы не нужны…
Толстяка била дрожь. Антонио Балдуино не отрываясь смотрел на свой стакан с кашасой. Вириато Карлик встал:
— Надоел я вам… Но я все один и все думаю, думаю…
— Ты уже уходишь? — спросил Жоакин.
— Пойду у кино постою, может, что промыслю.
Он направился к двери, тяжело опираясь на палку, скособоченный, одетый в грязные лохмотья.
— Он уже привык ходить так скрючившись, — заметил Жоакин.
— И всегда он такую тоску нагонит. — Толстяк не слишком вникал в рассуждения Вириато, но жалел Карлика: у Толстяка было доброе сердце.
— Он в жизни больше нас понимает. — В ушах Антонио все еще звучали слова Вириато.
За соседним столом мулат с густой шевелюрой растолковывал негру:
— Моисей приказал морю расступиться и прошел среди моря по суше вместе со своим народом.
— Уж если разговаривать, так только про веселое, — сказал Жоакин.
— И зачем это ему понадобилось испортить мне день рождения, — огорчался Толстяк.
— Ну чем он его испортил?
— Наговорил тут… Теперь какое уж веселье…
— Ничего. Давайте-ка продолжим праздник у Зе Кальмара. И девчонок прихватим, — предложил Антонио Балдуино.
Толстяк расплатился за всех. За соседним столом мулат рассказывал про царя Соломона:
— У него было шестьсот мулаток…
— Во бугай был, — расхохотался Антонио.
Праздник продолжался, кашасы было вволю, и хорошенькие каброши не заставляли себя долго просить, но веселья так и не получилось: все вспоминался Вириато Карлик, — подумать только, ему даже некому было рассказать про свою болезнь!
Жоана не раз устраивала Антонио сцены ревности из-за мулаток, с которыми он путался. Не успевала какая-нибудь из них попасться ему на глаза, — глядишь, он уже с нею переспал. В расцвете своей восемнадцатилетней возмужалости и свободы он пользовался неслыханным успехом у городских девчонок: работниц, прачек, лоточниц, продающих акараже и абара[28]. Антонио с ними заговаривал, и все разговоры кончались тем, что он увлекал девчонку на пляж, где они извивались на песке, не чувствуя, как песок набивается в их жесткие курчавые волосы.
После этого он больше с ней не встречался. Все эти девчонки проходили по его жизни, словно проходящие но небу тучки, — кстати, они-то частенько и служили ему приманкой для уловления очередной каброши.
— Ах, что за глазки, — ну точь-в-точь как эта черная тучка…
— И сейчас пойдет дождь…
— А мы найдем где спрятаться… Я знаю одно такое местечко — никакой дождь не страшен.
И все же он возвращался к Жоане вдыхать дурманящий запах ее затылка. А она изводила его ревностью и лезла в драку, когда узнавала, что он опять валялся на пляже с девчонкой, — она готова была на все — лишь бы удержать Антонио, и, как говорят, прибегала даже к колдовству. Так, она привязала к старым штанам своего возлюбленного перья черной курицы и кулек с маниокой, поджаренной на пальмовом масле; в маниоке было спрятано пять медных монет. И в полнолуние, пока он спал, спрятала у дверей его дома.
На вечеринке у Арлиндо Жоана закатила Антонио бешеную сцену только из-за того, что он несколько раз подряд танцевал с мулаткой Делфиной. Она бросилась на соперницу с туфлей в руке, — а предмет раздора помирал со смеху, глядя на дерущихся женщин.
Дома Жоана спросила его:
— Ну что ты в ней нашел, в этой заразе?
— А ты ревнуешь?
— Я? Да у нее кожа, как на старом чемодане, — вся потрескалась. Не понимаю, чем только она тебя прельстила.
— Тебе и не понять. У всякой свои секреты…
И Антонио Балдуино смеялся и опрокидывал Жоану на постель, жадно втягивая ноздрями аромат ее волос.
Он вспоминал, как они познакомились. На празднике в Рио-Вермельо Антонио играл на гитаре. Там он еще издали заприметил Жоану и, как говорится, положил на нее глаз. Девчонка сразу в него влюбилась. На другой день, в воскресенье, они пошли на утренний сеанс в «Олимпию». И тут она ему принялась плести какую-то длинную историю и все только затем, чтобы уверить его в своей невинности. Антонио ей поверил, но это его только разочаровало. И на следующее свидание он пошел просто от нечего делать. Они гуляли по Кампо-Гранде, и он молчал, потому что невинные барышни его не интересовали. Но когда Жоане уже нужно было спешить на работу, она вдруг созналась, что обманула его:
— Ты такой добрый, ты не будешь меня презирать… Я тебе хочу сказать правду: я не девушка…
— Вот как!
— Меня совратил мой дядя, он жил у нас в доме. Три года тому назад. Я была одна, мать ушла на работу…
— А твой отец?
— Я его никогда не видела… А дядя воспользовался случаем, что дома никого, набросился на меня и взял силой…
— Вот негодяй! — В глубине души Антонио не слишком осуждал дядю.
— Больше у меня за все эти три года никого не было… Теперь я хочу быть твоей…
На сей раз Антонио разгадал, что история с дядей была тоже сплошным враньем, но он не стал уличать Жоану. Работа была забыта, и поскольку другого прибежища у них не было, он повел ее на портовый пляж, где стояли корабли и били о берег волны.
А потом они сняли эту комнатушку в Кинтас, где Жоана каждый божий день рассказывала ему о себе очередные небылицы или упрекала его в изменах.
