Ануприенко вышел на обочину, остановился и залюбовался восходом.
— Эй, служивый, садись, подвезём! Тр-р, тр-р, цыганская кровь, тебе бы все вскачь! Садись, служивый!
Ануприенко оглянулся и увидел на дороге бричку. Возле лошади, согнувшись так, что видна была только одна спина да вылинявшая фуражка, возился старик, подтягивая супонь. На бричке сидела круглолицая девушка и щёлкала семечки. Она с любопытством взглянула на Ануприенко зелёными насмешливыми глазами. А старик между тем не спеша ощупал гужи, туго ли натянуты, деловито похлопал ладонью по дуге и, направляясь к бричке, снова пробасил:
— Садись! Знавали и наши ноги солдатские дороги…
— Мне до пруда, а там вверх, к лесу, — сказал Ануприенко и показал рукой на восток, хотя там никакого леса не было видно: вокруг колыхались зреющие хлеба до самого зажжённого зарёй горизонта.
— Хошь до Луговиц, — старик начал вспушивать сено в бричке. — Ну-ка, подвинься, всю телегу заняла, — прикрикнул он на девушку.
— Ох уж! — возразила она и тут же поджала ноги.
Ануприенко сел рядом с девушкой, свесив ноги через борт. Старик щёлкнул вожжой по круглой спине лошади и прикрикнул на неё:
— Но-о, цыганская кровь, но-о, шальная!
Сытая рыжая кобыла лениво взмахнула хвостом, повернула голову, словно хотела убедиться, все ли сели в бричку, и медленно пошла вперёд.
— Но-о, прыть поднебесная! — не унимался старик, щёлкая вожжами.
— Да, прыткая у тебя, дед, лошадёнка, — сказал Ануприенко улыбаясь.
— Цыганская кровь, шут бы её подрал.
Девушка тихо засмеялась, уткнувшись в платок.
— Почему цыганская? Она же спит на ходу.
— Потому и цыганская, что спит. Цыгане — самый что ни на есть ленивый народ, — охотно пояснил дед.
— Весёлый! — поправил Ануприенко.
— На веселье они — как пчелы на мёд, это да… А как до работы коснись — моя изба с краю. Есть у нас в колхозе один цыган, Захар. Лодырь беспросветный. На этой кобыле воду возил, ни дать ни взять — пара!
— Чего он вам дался? Все, кому не лень, — Захар да Захар, Захар да Захар! — вспыхнула Майя.
— А чего ты за него не пошла, коли он хорош?
— Дедушка!
— Чего ж не пошла, говорю?
— Ну вас, езжайте сами! — девушка спрыгнула на дорогу и пошла по обочине вдоль колосившейся пшеницы.
— Бедовая, — покачал головой старик. — Так этот Захарка, слышь, третьеводни пришёл свататься… Вот чертяка! Ну, я его, конечно…
— Пужанул?
— Пужанул, хе-хе.. А девка — огонь! Внучка моя.
Девятый нынче окончила. А с Захаркой это я так, шуткую. Майка, хватит дурить, полезай в бричку! — позвал он девушку, но та продолжала идти молча. — Не хочет. Теперь ни в жизнь не сядет, такой характер. Ты не пушкарь? Я тожеть в гражданскую, наводчиком служил.
Словоохотливый старик начал рассказывать о том, как он стрелял по белогвардейцам под Царицыном, как. штурмовали Перекоп, какие были тогда пушки и как туго приходилось со снарядами; Ануприенко слушал его рассеянно, кивал головой и поглядывал на далеко отставшую Майю. Солнце било ей в лицо, она щурилась, прикрывая глаза ладонью. Светлые волосы её, пронизанные солнцем, казалось, горели; ситцевое, в горошек платье захлёстывалось на ветру. Она собирала по краю пшеницы полевые цветы. Ануприенко хотел спрыгнуть с брички и подождать девушку, но старик все говорил и говорил, время от времени похлопывая лейтенанта по плечу, как старого знакомого.
— Вот так оно и было, да-а…
«Цыганская кровь» плелась медленно, тихо поскрипывали колёса. Солнце уже на ладонь поднялось над горизонтом и заливало хлебное поле ярким светом. Ветерок шелестел колосьями, и волны, то темно- зеленые, то белесые, казалось, несли на своих гребнях пену.
У пруда Ануприенко слез с брички, поблагодарил старика и пошёл по тропинке к лесу, где размещалась выехавшая на лето в лагеря часть. Отойдя шагов двести, он оглянулся: Майя все так же шла далеко позади брички и в руках у неё теперь был собран целый букет полевых цветов.
Спустя несколько дней Ануприенко случилось быть в селе, и он остался там на вечер. Кинопередвижка в тот день не приезжала, в клубе танцы. Парень в картузе с выпущенным на лоб чубом, в расшитой петухами косоворотке во всю ширь растягивал синие меха баяна, играл громко, но плохо — без конца повторял один и тот же вальс «Над волнами» и «Подгорную». Девушки роптали, что нет такого-то Гришки, который первый баянист в округе, но все же шли танцевать, стуча каблуками о выщербленные половицы. Ануприенко постоял немного у окна, глядя на тускло горевшую большую лампу под потолком, и собрался было уходить, когда неожиданно увидел Майю. Она вошла с подругой, смеющаяся, в лёгком светлом платье с голубым шарфиком на плечах. К ней сразу же подошёл какой-то парень и стал навязчиво приглашать танцевать.
— Отстань, Васька! Сказала — не пойду, и не лезь! Она заметила Ануприенко и подошла к нему.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте! — ответил Ануприенко, удивляясь её смелости.
— Идёмте танцевать!..
Баян гремел «Над волнами». Парень с чубом старательно нажимал на басы, две девушки обмахивали его платочками. Ануприенко взял Майю за руку и легко повёл по кругу. Она смотрела ему прямо в лицо и улыбалась, трогая пальчиками на его плече новенькую хрустящую портупею. Когда танец окончился, она предложила постоять у раскрытого окна. Над притихшей улицей, над плетнями и избами стыла большая луна, и соломенная крыша ближнего дома, казалось, была залита свинцом. Пахло остывающей пылью и огородами.
— Вон где я живу, пятая крыша отсюда, — смеясь, проговорила Майя и тут же, нахмурив брови: — Вы до сих пор не сказали мне своего имени!
— Семён, — ответил Ануприенко, разглядывая Майино лицо, наполовину освещённое ламповым светом. Он, казалось, только теперь заметил, что нос у неё слегка вздёрнут и над правой бровью маленькая круглая родинка.
— Семён… Лейтенант Семён… А почему вы к нам редко ходите?
— Я вообще впервые пришёл сюда.
— Ну и что же, все равно, почему?
— А почему вы к нам совсем не приходите? — шутливо заметил Ануприенко.
— Куда?.. Вы там, за прудами?.. Пригласите, придём.
— К нам нельзя, у нас — служба.
— Не хотите пригласить?
— Отчего же, приходите…
— Вальс!..
После танцев Ануприенко проводил Майю домой.
— А я приду! — прощаясь, сказала она и убежала за калитку.
Прошла неделя, и Ануприенко почти забыл о встрече с Майей. Командование наметило провести в конце месяца манёвры, и на батарее тщательно готовились к ним — выезжали на тактические занятия, учебные стрельбы. По ночам часто объявлялись боевые тревоги. Словом, забот хватало, особенно для Ануприенко, который служил первый год после окончания училища и ни в чем не хотел уступать старым кадровым командирам.
Однажды, в свободный от дежурства вечер он лежал в своей палатке и читал при свече «Суворовские наставления». На батарее уже протрубили отбой, бойцы отдыхали после утомительного солдатского дня,
