горели вместе с подожжёнными вокзалами, взлетали на воздух вместе с охваченными огнём бензоцистернами, валялись под откосами, и всюду на развороченных насыпях рядом с обломками и обгорелыми остовами вагонов лежали трупы людей; лежали дети, старики, женщины; лежали обугленные тюки, чемоданы; не было только моргов, и никто не опознавал трупы, люди бежали от бомб, от рабства. По всем дорогам шли беженцы, шаркали протёртыми подошвами, скрипели подводами; это был тот же поток голодных, испуганных, мечущихся людей; где-то их принимали, сортировали, направляли по городам, где-то в тылу был порядок, но это было в тылу, это предполагалось, а глаза видели одно — обезумевший поток, бессмысленные разрушения, кровь, пепелища вместо городов и сел… И сорок первый, и двадцать первый, и поражение на Барвенковском, и бой под Малыми Ровеньками, где лёг под танками весь полк, и сознание того, что после этого боя немцы опять далеко рванули вперёд и, наверное, уже вышли к берегам Волги, — все это мучительной болью отзывалось в душе подобранного и спрятанного на чердаке крестьянской избы раненного в ногу полковника Пашенцева. Все виденные и пережитые им картины ещё отчётливее представлялись ему теперь и, казалось, ещё глубже врезались в память. Именно здесь, в Малых Ровеньках, Пашенцев понял, какие бедствия приносят народам войны. Двадцать первый год, разруха, нищета, запасы истощены, и засуха — как последний бич… И эта война истощит все и разрушит! Витки вниз с зарубками, витки вверх с зарубками; Пашенцев почти физически ощущал эту спираль с кровавыми зарубками бедствий, и перед ним вновь неодолимо вставал вопрос: когда, чьи отцы поставят наконец на витках войны точку?
— Кто? Громче!
— Наш старшина, Пяткин!
Головной танк горел, на его броне больше не вспыхивали белые блики; он весь был объят пламенем и охвачен дымом.
Соломкинцы, словно по взмаху дирижёрской палочки, словно от радости, что головной горел, что вслед за ним ещё остановились и загорелись несколько танков, что они вовсе и не были так неуязвимы, как это показалось в первые минуты, — соломкинцы с удвоенной силой ударили по наступающей колонне. С буревым посвистом носились стальные болванки над гречишным полем. Ромб не выдержал, раскололся, потерял стройность и слаженность, превратился в бесформенную лавину, и, хотя эта лавина продолжала безостановочно накатываться на позиции, она уже не была так страшна, как вначале. Происходило как раз то, что и предвидел Пашенцев, отдавая команду бронебойщикам бить по тягачам: из подбитых тягачей выпрыгивали автоматчики и устремлялись за танками; их сизые фигурки уже хорошо проглядывались в клочковатых разрывах дыма.
— Старшина!
Как раз в ту минуту, когда Пашенцев уже решил послать старшину Пяткина, неожиданно и очень кстати оказавшегося на командном пункте, к пулемётным гнёздам, чтобы узнать, что там произошло, и, если цел хоть один пулемёт, отвести его на запасные позиции и уже с запасных открыть огонь по немецким автоматчикам, — как раз в ту минуту, когда Пашенцев уже решил отдать такую команду, на запасных ожил пулемёт. Не по звукам, которые сразу же потонули в общем грохоте боя, а по тому, как заплясал белый огонёк над бруствером, понял Пашенцев, что произошло на запасных: он опять подумал о лейтенанте Володине, что лейтенант действительно-таки молодец, что за это следует парнишку представить к награде; подошедшему старшине крикнул в лицо:
— Готовь гранаты и засучивай рукава!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Как только Володин, выполняя приказание Пашенцева, вышел из окопа и по ходу сообщения побежал к траншее, к пулемётным гнёздам, то радостное возбуждение, охватившее его ещё в начале боя, когда танковый ромб стоял перед гречишным полем, а «юнкерсы» сбрасывали бомбы, разминируя проход, — то радостное возбуждение, придававшее бодрость и силу, сразу же покинуло его. Он бежал по разрушенной снарядами и бомбами траншее, скатывался в воронки, переползал через завалы; он чувствовал, что приближалась решающая минута, и страх перед этой минутой, и желание быть бесстрашным, смелым то останавливали его, и он напряжённо прислушивался к грохоту, лязгу и реву моторов, то поднимали, и тогда он снова устремлялся вперёд. В траншее лежали раненые, и никто их не подбирал; шум боя заглушал их слабые стоны. Они поворачивали землистые, страдальчески сморщенные лица к пробегавшему мимо лейтенанту, и Володин с трудом узнавал своих бойцов. «Где Жихарев? Почему никто не перевязывает раненых?…» Но почти тут же Володин наткнулся на санитарного инструктора роты — Жихарев лежал у входа в одну из боковых щелей, маленький, съёжившийся, у подбородка колени, с открытым белым лицом. Комочки красной, осыпавшейся со стены глины набились в ухо, скатывались по белой щеке, лбу, прилипали к влажным мёртвым глазам. Здесь же валялись санитарная сумка и разорванная осколком каска. А напротив, в небольшом отсеке, бойко работал расчёт бронебойщиков.
— Четвёртый!… — во весь голос кричал наводчик Волков, и подручный Щеголев с размаху царапал на стенке окопа полосу.
И уже снова слышался грозный голос Волкова:
— Патроны!…
Рядом с отсеком, прильнув плечом к автомату, стрелял Белошеев, и к ногам его стекались горкой жёлтые, пахнущие свежим дымком гильзы. Траншея жила: незаметные в серой пыли, запылённые и такие же серые, как пыль, солдаты делали своё трудное на войне дело; ни до раненых, ни до убитых, живые думали о живом — отбить, сломить, захлестнуть огнём атаку вражеских танков и пехоты. Володин перешагнул через труп Жихарева и побежал дальше. До пулемётных гнёзд оставалось не больше десяти метров, два поворота траншеи. Уже минуя последний поворот, вдруг обнаружил, что пулемёты молчат. Когда они смолкли — только что или минуту назад? Почему смолкли? Он ринулся к «гнёздам», по которым сейчас вели усиленный огонь вражеские самоходные пушки, ринулся в самую гущу разрывов, забыв о страхе и смерти и думая только об одном: «Почему? Почему?…» Но там, куда он спешил, — Володин и не подозревал даже — пулемётов уже не было. Младший сержант Фролов как только понял, что немцы засекли «гнёзда», увёл расчёты из-под огня на запасные позиции, и самоходные пушки били теперь по пустым окопам. Ослепительные и быстрые, метались разрывы вокруг Володина, он не выдержал, упал и последние метры полз по-пластунски, отчаянно работая локтями.
Три пулемётных гнёзда — три окопа, соединённые ходом сообщения. На дне — полуприсыпанные землёй вороха стреляных гильз, опорожнённые и брошенные второпях диски. В одном из окопов Володин заметил раненого Размахина. Пулемётчик полз на локте к траншее, волоча за собой раздроблённые ноги.
Володин кинулся к нему:
— Где пулемёты?
Размахин упёрся ладонями в глинистое дно окопа, приподнял голову; и руки, и плечи, и голова его тряслись от натуги и боли.
— Где Фролов? Где пулемёты?
Размахин ничего не сказал, сник, повалился грудью на землю. Расспрашивать его бесполезно. Что делать? Уходить назад? Пулемётов нет: окопы пусты — уходить! Володин медленно пятился от распластанного тела Раз-махина; было жутко, одиноко и пусто среди высоких серых стен, и он пятился от этой пустоты, от охватившего его страшного чувства одиночества. В глубине окопа стояли рядком стройные, как шеренга солдат, противотанковые гранаты. Володин заметил их, пересчитал взглядом — шесть. «Шесть, шесть, шесть!…» — мысленно повторял он, считая и пересчитывая шеренгу. «Бежать, бежать, бежать!…» — говорил в нем другой сильный голос и заставлял пятиться. Володин уже сделал движение, чтобы выйти из окопа, и заколебался: может быть, Размахин ещё жив и ему нужна помощь? Он снова приблизился к распластанному телу пулемётчика, ещё ни на что не решаясь — то ли остаться и перевязывать солдата, то ли бежать в траншею, — и услышал треск своих пулемётов. Били с запасных. То прерываясь, то захлёбываясь, словно соревнуясь в торопливости: «Та-та-та-та!…» — выводили мелодию накалённые стволы. «Живы-живы-живы!» — обрадованно повторял Володин, разгибая спину и приподнимаясь. Прошёл в глубь окопа, выглянул через бруствер и увидел танки. Их было много, но Володин смотрел на один, самый ближний к нему. Как маятник, раскачивался длинный ствол, и сам танк раскачивался и рычал, выплывая из пыли, большой и чёрный на фоне голубого утреннего неба. Позади танка, в дыму и пыли, виднелись тёмные фигурки автоматчиков в угловатых касках. Володин смотрел на них снизу, и они тоже казались ему большими и тёмными на голубом полотне неба. Фигурки падали, редели, а танк устрашающе наползал на окоп.
