мне?!
Бехиджа растерялась, вздрогнула. По телу ее побежали мурашки. Втянула голову в плечи, затем неожиданно расплакалась.
Домой Фейзулла добрался только в полночь. Двор был погружен во тьму. Все уже спали. Он осторожно поднялся по железной лестнице, открыл ключом дверь, прошел в комнату.
Хаджар не спала. Спросила:
— Чего крадешься? Порхаешь, будто птица ночная. Фейзулла удивился:
— А в чем дело?
— В чем дело, в чем дело… Нечего дурачком прикидываться! Думаешь, не знаю, почему так осторожно ходишь? Боишься, лестница греметь будет.
— Ну да. Ведь соседи спят.
— О соседях беспокоишься?! Кто тебе поверит? Ты заботишься, как бы от шума не проснулась твоя краля. Не хочешь тревожить сладкий сон своей Ягут-ханум?
Ягут-ханум была их соседка, молодая красивая женщина, жила на третьем этаже. Она совсем недавно переехала в их дом. Кябирлинский видел ее всего несколько раз. На днях она поднималась по лестнице с ведром воды и повстречалась с Фейзуллой. Он взял у нее ведро и донес до третьего этажа. Хаджар, видевшая все это, до сих пор не могла простить мужу его галантность.
— О жене, о сыне не беспокоится, — ворчала она, — а сон этой вертихвостки бережет!..
— Не болтай глупости. Ты знаешь, я всегда так поднимаюсь, когда прихожу поздно. Зачем тревожить соседей?
— Когда прихожу поздно! — передразнила Хаджар.
— Интересно знать, почему ты являешься поздно? Где шляешься?
— Я работал. Не кутил, не развлекался…
Хаджар еще долго ворчала. Фейзулла лег, натянул на голову одеяло. Он сразу же заснул и почему-то увидел во сне Константина Сергеевича Станиславского.
Рано утром Фейзулла ушел в театр, на этот день был назначен общественный просмотр их нового спектакля. Эльдар тоже отправился на работу. Хаджар осталась дома одна.
Вскоре к ней заглянула Ана-ханум.
— Доброе утро, баджи, ты, я вижу, стираешь? Я тоже хотела взяться за стирку, да воду прозевала, опять ье идет из крана, проклятая! Что у тебя хорошего? Как дела?
— Да так, понемножку.
Ана-ханум села на стул, начала обмахиваться.
— Ох, жарко… Вчера видела твоего по телевизору, опя, он, бедняжка, не произнес ни слова, даже рта не раскрыл. Объясни мне, Хаджар-баджи, почему он все время молчит?
— Не знаю, дорогая Ана-ханум. Такая уж у них профессия, им не обязательно говорить. В том-то и весь секрет, чтобы создать роль ничего не говоря глазами, лицом, жестами. Неопытный, какой-нибудь там мальчишка, не сыграет тебе такую роль. Тут нужен опыт, умение. Всегда, когда бывают подобные роли, приглашают моего мужа. Уверены, уж он-то справится. Знают, у него большой опыт…
— Ах, вот как?.. А то я думаю, почему он, бедняжка, всегда стоит и молчит. Ни словечком не обмолвится.
Хаджар вынула из корыта простыню, начала выжимать. Обернулась к соседке:
— Хочу я тебя затруднить, Ана-ханум. Помоги мне, берись за тот конец.
Женщины принялись крутить в разные стороны свернутую жгутом простыню.
Хаджар сказала:
— Его часто вызывают на телевизор. И в кино вызывают. Только он не всегда соглашается. Ведь человек должен иметь совесть. Если бы Фейзулла был таким же пройдохой, как другие, он бы уже давно получил и звание и квартиру.
— Вот и я так думаю. Сегодня утром забегала дочь, сказала: на днях в театре дяди Фейзуллы пойдет новый спектакль; говорят, потрясающая вещь; люди из-за билетов головы пробивают друг другу. «Попроси, — говорит, — дядю Фейзуллу, пусть и нам достанет билет». Я сказала ей то же, что и ты сейчас мне. Говорю: «Дядя Фейзулла очень скромный человек, не из тех, кто будет руганью добывать билеты, если бы он мог достать — прежде всего достал бы для Хаджар-ханум, она, бедненькая, днями сидит дома, никуда не выходит».
Хаджар почувствовала, что краснеет. Нагнулась к полу, делая вид, будто ищет что-то.
— Я не очень-то люблю театр. В молодости смотрела столько спектаклей, что теперь мне хватит на всю жизнь. А захотелось бы — пошла. Он мне всегда достанет билет. Каждый вечер могла бы ходить… Дай мне тот таз, если нетрудно. Вот спасибо… Нет, я люблю телевизор. Сидишь себе и смотришь в свое удовольствие!
— Нет, не говори, театр — тоже неплохо. В телевизор ты сама смотришь, а в театре… и ты смотришь, — она подмигнула Хаджар, улыбнулась, — и на тебя смотрят… Разве не так, — Хаджар-баджи? Ты наряжаешься в какое-нибудь красивое платье, надеваешь серьги, кольца и другое, что у тебя есть, и появляешься на людях. Только не подумай ничего такого, Хаджар-баджи, я не прошу билеты. Если мне будет надо, скажу племяннику, он из-под земли достанет. Я просто так сказала, к слову пришлось… Иду на базар. Если что нужно — куплю. Вчера были отличные лущеные орехи. Взяла пять кило. А то потом, перед праздником, не найдешь. Так говори, может, что надо?
— Нет, нет, спасибо. Я ходила утром на базар.
Обсуждение спектакля проходило оживленно. Почти все выступающие хвалили постановку, давали высокую оценку, отмечали мелкие недостатки.
Кябирликский и другие актеры, разгримированные, переодетые, сидели группой в партере.
Под конец слово взял молодой человек в очках. Фейзулла впервые видел его. Аликрам шепнул ему, что это театральный критик, учился в Москве, недавно приехал, к тому же сын известного человека.
Кябирлинский отозвался также шепотом:
— Молодчина какой!.. Честное слово, когда вижу таких ребят, мое сердце наполняется гордостью. Смотри, как говорит! Соловей!.. Такие юноши — надежда народа.
Молодой критик говорил:
— …Я хотел бы коснуться еще одного вопроса — вопроса о пнях. Он сделал в этом месте паузу.
Сидящие в зале задвигались, зашептались: «Что?.. Что он сказал?.. Кого он имеет в виду? Что такое?.. Пни?..»
Молодой критик не без некоторого самодовольства ждал, когда все успокоятся, нарочно затянул паузу, дабы предельно заинтриговать присутствующих. Продолжал:
— Да, да, мне хотелось бы сказать несколько слов о пнях. Я имею в виду те самые пни, которые стоят на пути нашего развития, нашего прогресса, мешая нам продвигаться вперед. Извините, я говорю немного резко, остро, но ведь нам рано или поздно надо покончить с этой проблемой. — Он налил в стакан воды из графина, сделал несколько глотков, продолжал спокойно: — Мы жалеем отдельных людей, но не жалеем нашего искусства. Мы проявляем заботу об отдельных лицах, но не заботимся о нашей сцене. Мы уважаем наших отдельных ветеранов, — слово «ветеранов» он произнес с явной иронией, — да, да, мы уважаем отдельных наших ветеранов, но не относимся с уважением к нашей работе, к нашей профессии.
Он опять сделал паузу, интригуя слушающих.
У некоторых задрожали поджилки: «На кого он намекает?.. Интересно, будет ли называть конкретные имена?.. Или обойдется общими фразами?» Если он говорит вообще — отвлеченно, абстрактно, то все согласятся с его разумными мыслями, все присоединятся к его точке зрения, все будут громко аплодировать.
Молодой критик снова заговорил:
— Вот, к примеру, возьмем сегодняшний спектакль. Современная, со вкусом сделанная постановка. Чувствуется благотворное влияние театра Брехта. Работа режиссера и художника достойна всяческих похвал. Джавад Джаббаров создает запоминающийся образ. Но вот какой-то один актер своей грубой, несуразной игрой портит весь ансамбль, портит все впечатление… Я имею в виду… Э-э-э… — он заглянул в листок, который держал в руке. — Я имею в виду Кябирлинского. Мне помнится, Сиявуш-муаллим, он произносит в пьесе всего три фразы… Э-э-э… «Вот старик, вот ночь, вот огонь…» Кажется, так?
