Сиявуш устало поднял голову:
— Да.
— Так вот… Он произносит эти слова так, в такой манере, таким голосом, что зритель недоумевает: как, каким образом, откуда этот человек попал на сцену? И второй вопрос, товарищи: как и когда он и подобные ему покинут нашу сцену? Да, да, товарищи, я спрашиваю, когда они покинут сцену и уйдут на законный и давно ими заслуженный отдых?
Последние слова — «заслуженный отдых» — вызвали в зале смех.
Критик, в свою очередь, чуть улыбнувшись, продолжал:
— Это не пустяковый вопрос. Сегодня я разговаривал об этом с товарищем Сиявушем. Он говорит: «Жалко. Как я выброшу человека на улицу?» Товарищ Сиявуш, вам жалко одного человека, а театр, искусство, наконец, зрителя вам не жалко?.. Вы знаете, как это называется?.. Название этому — мелкий гуманизм.
Сиявуш бросил с места:
— А какой крупный?
— Да, да, мелкий гуманизм, — сказал критик. — Я бы еще добавил — буржуазный гуманизм.
— Вот станешь директором — и выгонишь сам, — снова подал реплику Сиявуш.
Кто-то в зале засмеялся.
Молодой критик немного смутился, однако тотчас взял себя в руки, сказал твердо:
— Нет, либерализм нам не нужен! — и сел на свое место. Председательствующий подвел итоги:
— Итак, мы принимаем спектакль. Что же касается указанных недостатков, товарищи поработают и исправят их.
Все в зале начали аплодировать, поднялись с мест.
Каждый считал своим долгом подойти и поздравить Сиявуша, Джавада, художника.
Аликрам сказал Фейзулле:
— Ну, видал?.. Вот тебе и надежда народа! Кябирлинский попросил:
— Дай папироску.
— Ты ведь не куришь.
— Курю… иногда.
Они вышли из зала и расстались.
В фойе молодой критик, Сиявуш и художник горячо спорили о чем-то. Кябирлинский прислонился к колонне и смотрел. Он не слышал их слов, но чувствовал, разговор у них нешуточный. Он смотрел на них и невольно испытывал удовольствие: все трое были пригожи, молоды, красивы, по моде одеты, они были талантливы, умны, образованны, у каждого впереди была целая жизнь, каждого из них ждала слава.
Вдруг художник сказал что-то, и все трое громко захохотали. У всех разом исправилось настроение. Критик дружески хлопнул Сиявуша по плечу и отошел, поздоровался с кем-то на ходу, кому-то помахал рукой, кому-то улыбнулся и упругими шагами начал быстро спускаться по лестнице.
Неожиданно для себя Кябирлинский последовал за молодым человеком, подошел к нему в нижнем фойе, сказал:
— Здравствуйте. Извините, мы не знакомы, но ваше выступление очень понравилось мне. Поздравляю… Молодой критик кивнул:
— Большое спасибо, — повернулся, чтобы уйти. Фейзулла остановил его:
— Но мне хотелось бы сказать вам кое-что.
— Что именно?
— Вы считаете, Кябирлинского нужно прогнать из театра…
— Да. Или я не прав?
— Но что тогда будет?..
— Как что будет? Вам понравилась игра Кябирлинского?
— Кябирлинский — это я. Молодой критик опешил:
— Вы?.. Кябирлинский?.. — Быстро взяв себя в руки, сказал сухо: — Странно, я не узнал вас без грима. Рад нашему знакомству. Однако я остаюсь при своем мнении.
— Я сорок лет работаю актером.
— Это не ответ. Стаж и талант — разные вещи. Я люблю говорить откровенно. По-моему, вы не актер.
Кябирлинский смотрел, как загипнотизированный, на уголок голубого, в полоску платочка, который выглядывал из нагрудного кармана молодого человека.
— Сынок, — сказал он, — ты молод, талантлив, умен, образован. У тебя впереди большая жизнь. И рядом с тобой, слава аллаху, твой отец — как гора.
Щеки критика порозовели, Фейзулла продолжал спокойно:
— А мне уже шестьдесят, у меня семья, и у меня нет никакой другой профессии. Была бы — ушел. Работал бы сапожником, или лудильщиком, или парикмахером. Но что мне делать теперь? Говорят, кто в шестьдесят учится играть на сазе, заиграет лишь в могиле. Плохой ли, хороший ли, но я актер. Если меня уволят, умру с голоду.
Чувствовалось, этот разговор тяготит критика.
— Нет, я так не ставил вопрос… Может быть, вы справитесь с другими ролями… Но эта роль, по- моему, ваша неудача. Я высказал свое личное мнение.
— Большое спасибо, сынок, да пошлет тебе аллах счастья! Мне нравится твоя смелость, твоя откровенность. Но, честное слово, ведь я тоже ни в чем не виноват. Третьего дня…
Молодой критик перебил его:
— Извините, на улице меня ждут товарищи. До свидания. — Он удалился.
Кябирлинский подошел к большому зеркалу в фойе и долго себя разглядывал.
Эльдар, поднимаясь по лестнице в радиокомитете, встретил Айдына.
— Слышал новость? — спросил тот. — Рена выходит замуж.
Эльдар изменился в лице:
— Врешь.
— Не знаю. Мне так сказали. Будто бы сегодня придут сватать ее.
Эльдар промолчал. Расставшись с Айдыном, поднялся на второй этаж, вошел в одну из пустых комнат, запер дверь на ключ. Прежде всего достал сигарету, дрожащими пальцами зажег спичку, закурил, сделал несколько жадных затяжек, затем поднял телефонную трубку, набрал номер. Услышав частые гудки, положил трубку. Тут же снова поднял ее, снова позвонил. Опять положил, опять поднял, опять набрал номер. После четвертого или пятого раза ему ответили:
— Алло!
— Здравствуй, это я, — сказал он.
— Узнаю.
— Рена, я кое-что слышал…
Она ответила спокойно, даже равнодушно:
— То, что ты слышал, верно. Вечером к нам придут сваты.
Эльдар будто впервые увидел перекосившийся шпингалет оконной рамы, эту трещину в стекле, панораму города за окном: дома, дым, корабли…
Во дворе шофер никак не мог завести «Москвич», мотор выл, словно бормашина, затем умолкал.
Телефонная трубка молчала. В руке Эльдара был карандаш, он писал на листе бумаги, которая лежала на столе: «Эльдар, Эльдар, Эльдар Алескеров. Алескеров. Эльдар, Эльдар, Эльдар».
Рена сказала:
— Почему ты обижаешься на меня, Эльдар? Ты должен помнить наш разговор. Ты же сам заявил, что не собираешься жениться в течение пяти-шести лет. У тебя свои планы — поехать в Москву, учиться, снимать кино. Кто знает, что тебе еще захочется после этого? За это время ты, конечно, забудешь меня. Кто может сказать, что произойдет за шесть долгих лет? А меня сватают из хорошего дома. 1 Парня я знаю. Неплохой человек. И мать говорит: не будь дурой. Вчера я…
Эльдар не стал слушать дальше, положил трубку, вышел из комнаты.
Сиявуша и Джавада пригласили на радио для участия в передаче о новом спектакле.
