помнил, что произошло.
— Лишь бы Господь сохранил ему рассудок! — вздохнула женщина.
— Он у меня получит, — сказал крестный. — Да так, что кровь потечет по пяткам.
— Мои сорванцы свое уже получили, — заверила женщина. — Хотя, Бог свидетель, они ни в чем не виноваты.
Чтобы восстановить силы Кристиана и поднять ему настроение, ему дали крендель и немного меду. Крестный посадил его себе за спину и понес к берегу — ведь домой они обязательно должны были вернуться сегодня вечером. По ту сторону фьорда мигали огоньки Свеннборга; у самого берега рыбаки с фонарями ловили угрей; наступила летняя ночь, безветренная и прохладная.
VII
В путь, мой друг! Всем цветам
Здесь и там
Расцветать
И цветов не сосчитать.
Так что, друг, ты в пути
Не грусти: Весел будь,
И веселым будет путь.
В народе верят, что пыльца с цветка барбариса — яд для зерна, от нее на спелом колосе появляются пятна разъедающей ржавчины. Благороднейший, ослепительно белый мак через год теряет свой цвет, если растет среди пестрых. Незримая рука, которая изменяет первоначальный элемент в его развитии, называется окружающей средой.
Когда ваятель формует мягкую глину, мы не сразу можем понять, какое произведение он собирается создать. Требуется время и труд, пока перед нами предстанет гипсовый слепок, и только после этого оживет под ударами резца мрамор. Насколько же труднее предугадать в ребенке его развитие и судьбу! Вот мы видим бедного паренька в Свеннборге. Его внутренний инстинкт и влияния извне показывают, словно стрелка компаса, только два противоположных друг другу направления. Он станет либо выдающимся артистом, либо убогим, растерянным горемыкой. Цветочная пыльца окружающей среды уже воздействует на него своими запахами и красками.
Бог мелодий поцеловал его еще в колыбели, но что принесет ему песнь богинь времени — вдохновение или безумие? Граница между тем и другим узка. Предстоит ли ему вызывать восторг тысячной толпы или, может быть, на старости лет он будет в убогом трактире играть перед буйной, грубой молодежью, подвергаться насмешкам и слыть придурковатым за свою вечную погруженность в мечты, — он, чья душа получила незримое крещение музыкой?
Известно, что герцог Рейхнггадтский был мертворожденным; напрасны были все усилия вдохнуть в него жизнь; но когда грянул залп сотен пушек, младенец открыл глаза и у него появился пульс. Он был сыном великого императора, и потому мир узнал эту историю; однако же никто не знает очень похожей, случившейся с ребенком из бедной семьи: он тоже был трупом, новорожденным трупом, его уже положили на стол у разбитого окна, но тут с улицы донеслись звуки флейты и скрипок — мимо проходили бродячие музыканты; сильный женский голос запел грустную песню, и новорожденный открыл глаза и пошевелил ручонкой. Звуки ли вернули обратно его отлетавшую душу, чтобы она делала свое дело здесь, на земле, или это было всего лишь случайное совпадение, на которое всегда ссылаются здравомыслящие люди?
Он мог стать выдающимся артистом, а мог — жалким бедолагой, воробышком с крыльями, украшенными фольгой, которого за это украшение другие воробьи готовы заклевать до крови. Ну а если он и стал бы артистом? Много ли было бы в том для него проку? Много ли славы для человечества с его гордым сердцем? Люди стираются с лица земли и забываются, как снежинки, упавшие в текущую реку, есть лишь единицы, чье дело и имя сохраняются в будущих веках. Завидная судьба! Но грядущие радости могут ожидать нас в новом существовании, где не важно, как высоко мы стоим, лишь бы стояли прочно! Такова утешительная песнь мира, это гулкий, как грохот прибоя, рокот огромных человеческих волн, утешающих себя, обрушиваясь на берег вечности.
По узлам на стволе большой ели мы можем узнать возраст дерева; на человеческой жизни также остаются заметные глазу зарубки. Важный переходный период, можно сказать, ключевой момент в детстве Кристиана представляло это лето: знакомство с Наоми, начало занятий музыкой, поездка на Торсенг.
Как цветок поворачивается к солнцу, душа Кристиана стремилась к звукам. Музыка органа влекла его в церковь, незатейливый псалом казался прекрасным, как Miserere Аллегри. Он завидовал узникам в ратуше, которые в день рождения короля и королевы могли из своих застенков всю ночь слышать музыку, потому что над головами у них танцевали. Чем более раздражительны становились его нервы, тем полнее открывался слух языку звуков. Злосчастные приступы судорог повторялись все чаще, и после них оставалась странная дрожь в веках, боль в глазах, а все окружающее представало в разноцветных, то и дело меняющихся красках. Мальчик часто недомогал, а душа его постоянно витала среди фантазий и грез. При таком характере отцовская тоска по странствиям и причудливая натура крестного были для него все равно что воздух и вода. Только школа с ее превосходством строгости и разума могла охладить этот жаркий ветер фантазий, расслаблявший его душу и тело, но в то время во всем городе не было еще ни одной настоящей школы. Лишь честный и порядочный старик господин Севель вместе со своей глухой женой хоть чему-то учили детей; жили они в старом запущенном здании монастыря, который теперь взорван вместе с развалинами церкви.
Монахи, и на юге и на севере, всегда умели выбирать самые красивые места для постройки своих монастырей. Францисканский монастырь стоял у самого фьорда, с видом на Торсенг и Турё; в сводчатой палате, где, скорее всего, у монахов была трапезная, теперь помещалась школа; в маленькой нише в стене, где когда-то было распятие, теперь стояли розги и висели недовязанные чулки. Под сводчатым потолком на больших скамьях и маленьких скамеечках сидело молодое поколение с малым катехизисом Лютера, где, однако же, картинки — китайцы, курившие длинные трубки, и Дева Мария с младенцем — были не совсем в лютеранском духе, но они-то и были интереснее всего. Узкие окна находились под самым потолком; ничего удивительного, что стоило господину Севелю или учительнице хоть на миг отлучиться, как дети вскакивали на скамьи и столы, чтобы взглянуть на зеленый лес и большие корабли.
Совсем рядом со школой находилась старая пустая церковь; надгробья были снесены, алтарь отсутствовал, но на стенах сохранились полустертые фрески. Надгробные камни еще лежали в коридорах, стекла в окнах были выбиты, сквозь трещины пробивалась сорная трава, а там, где прежде висели большие медные люстры, ласточки устроили себе гнезда. Старая церковная дверь, на которой еще сохранилась надпись железными буквами: «Jesus hominum salvator[7]», иногда бывала открыта, и, если в это время школьники находились где-нибудь поблизости, они устремлялись туда и поднимали дикий крик, который становился просто оглушительным благодаря сильному резонансу.
На Кристиана же церковь производила совсем иное впечатление; он становился там тихим и задумчивым, и все же для него не было места милее: здесь находил он пищу для своих мечтаний и приближался к миру преданий и духов. Он мог так долго смотреть на поблекший портрет, что казалось, тот устремлял на него ответный взгляд, он мог так долго сидеть на корточках рядом с надгробьем, стараясь разобрать буквы, что ему начинало чудиться, будто мертвец снизу стучит по камню, чтобы прогнать непрошеного гостя. Когда от сквозняка плети мокрицы дрожали перед разбитыми окнами или ласточка с бешеной скоростью порхала под потолком, Кристиан думал о невидимых духах, которые играли высокой травой или выгоняли птиц из их спален.
Кристиан по-прежнему был слаб здоровьем; злосчастные припадки судорог мучили его все чаще. К врачам не обращались, так как простой народ не слишком-то в них верил, к тому же это стоит денег. Мария считала также, что можно заболеть от глупостей, которые они прописывают; и от всех болезней у нее было
