прошлое, он станет духовно слабее и тщедушнее, скажем, бывшего своего ученика Ивана Прокимнова, далеко не самого уважаемого в деревне человека. Ибо то, что дал ему город и книги, еще квело, едва начало прорастать в его душе, еще требует большого — ее только его, но и его детей и внуков — времени для роста и мужания, а за словами и поступками Прокимнова — память рода, коллектива, многовековой трудовой культуры русской деревни. Поймет, что новое следует прививать к старому, а не сталкивать их лбами, что город и деревня ни в жизни, ни в его душе не противопоставлены, а необходимы друг другу, что все нужно всему и все нужны всем «в каком-то высшем смысле, не до конца доступном и ему самому».
И какая-то высшая справедливость чудится в том, что все эти истины не открыла, но помогла открыть ему, много учившемуся, много читавшему, его бывшая, не очень прилежная некогда ученица, его бывшая случайная, короткая и почти неосознанная любовь, Саша Вязовкина, сейчас всего-то-навсего доярка фермы, да и никогда не стремившаяся ни к другим профессиям, ни к другим должностям, ни в другие места. Именно справедливость и правда в этом, а не потешная случайность, не казус, не идейный нонсенс, не художественный парадокс. Достовернейше и правдиво, без сусальных украс Саша Вязовкина выписана писателем как олицетворение самой жизни, ее многоликости и противоречивости: серьез и непоседливость, глубина и воздушность, тяжелеющее женское тело и все более легкая и пламенеющая женская душа, драма и комедия, максимализм и широта, простодушие и зоркость, отвага и незащищенность, открытая горячность и каменное равнодушие, жизненная цепкость и ребячье легкомыслие, любовь, преданность и вера в добро. Она больше чувствует жизнь, чем понимает, но чувствует так и то, как и что не понять не только ей, но и Алеше Капустину и другим, более мудрым людям. И странным образом, не юное нахальство, а серьезная, полусознающая себя правота стоит за ее словами, когда она, только что закончив школу, говорит Капустину: «Что ж вы, — учитель, а об жизни не думаете…» — только тогда Алеша не в состоянии эту правоту ощутить и расслышать. В ней есть что-то и от Катерины Кабановой из «Грозы» («Вот тебе и грех мой, вот я какая, люди души моей не знают»), и от ее бесшабашной золовки Варвары с этим постоянным, вынесенным автором в заголовок повести, присловьем: «Была печаль!» В ней, действительно, есть все, как в жизни, и она прекрасна — как жизнь.
Алексей Капустин в этот приезд вновь открывает для себя Сашу, и вновь находит ее любовь, и вновь теряет. И в то же время, мне кажется, нет большой драмы ни в том, что они когда-то расстелись, ни в том, что расстаются теперь, уже, по-видимому, навсегда. Ее стезя — не его стезя, их пути розны и неодинаковы, но им нужно было встретиться, чтобы зажечься друг от друга светом любви, добра, понимания жизни, понимания своего предназначения в ней.
Этот свет разлит и в книгах Александра Борщаговского, который однажды открыл для себя стезю и назначение: показывать людям, как происходит открытие человеком человека, его красоты и его величия.
