людьми. Старый музыкант, увидав эти слезы, принял их за знак сочувствия к своим жизненным неудачам, и в его водянистых голубых глазах появилось выражение благодарности. Да, до этого он не знал, что может встретить сочувствие! Когда старик на минуту умолк, Уил как-то вскользь заметил, что едет в Эри и хочет устроиться там на работу. Они вышли из вагона, и старик ухватил Уила за руку.
— Знаете что: вы отлично могли бы поселиться у нас, — сказал он, — и в глазах его блеснул огонек надежды; при мысли о том, что он может привести жене нового жильца, перспектива возвращения домой показалась ему уже не такой безотрадной.
— Идемте со мной, это будет лучше всего, прямо к нам! — упрашивал он, не отпуская руки Уила.
Прошло две недели; Уил поступил рабочим на один из заводов в городке Эри, штата Пенсильвании; он вошел в колею новой жизни — внешне, во всяком случае, в глазах других людей это было так.
Но вот однажды, в субботний вечер, случилось то, чего Уил одновременно и ждал и боялся с того самого часа, когда в Бидуэле, вынырнув из-под навеса складских помещений Уэйли, он сел в товарный поезд; пришло письмо от Кэт, и с важным известием.
В ту самую ночь, когда он уже простился с сестрой и собирался залезть в темный угол полувагона из- под угля, Уил высунулся за борт, чтобы в последний раз взглянуть на Кэт. Она все так же тихо стояла под навесом, но когда поезд вот-вот уже должен был отойти, шагнула вперед, и свет уличного фонаря озарил ее лицо.
Но лица этого Уил так и не разглядел: смутные черты его остались расплывчатыми в этом тусклом свете. Что это, действительно губы ее шевелились и пытались что-то сказать ему или все было только игрой далекого, неясного и колеблющегося луча? В рабочих семьях самые значительные, самые тяжелые минуты жизни проходят в молчании. Даже в минуту смерти или появления на свет нового существа говорится мало. У жены рабочего родился ребенок. И вот муж входят к ней в комнату. Она лежит в кровати, и рядом с ней — крохотный красный комочек. С минуту муж растерянно стоит у кровати. Ни он, ни жена не могут прямо посмотреть друг другу в глаза. «Ну что же, мать, отдохни теперь хорошенько!» — скажет он и поспешит выйти из комнаты.
Там, в Бидуэле, возле больших темных складов, Кэт сделала несколько шагов в сторону Уила и остановилась. Между складами и железнодорожными путями была узенькая полоска травы; на ней-то Кэт и стояла. Может быть, в последнюю минуту ей захотелось проститься с ним понежнее, и дрожавшие губы ее говорили именно об этом? Уила тогда охватил безотчетный страх, и, должно быть, это чувство его передалось и Кэт. В ту минуту она держала себя совсем как мать, будто перед ней был ребенок. Что-то невысказанное тогда так и осталось тайной. Да, она должна была сказать ему какие-то слова и не смогла. Очертания ее фигуры начали колебаться, а потом совсем расплылись, превратившись в неясное пятно, которое постепенно таяло в темноте.
— Прощай — бросил он шепотом в темноту, и, может быть, губы сестры шептали в этот миг то же самое слово. Но в воздухе все было тихо, и она стояла, окруженная этой тишиной, в то время как поезд, грохоча, уносился вдаль.
А теперь вот, в этот субботний вечер, вернувшись с завода, он нашел у себя письмо Кэт. И в нем было сказано как раз то, чего сестра не смогла ему сказать тогда, в день отъезда. Работа на заводе заканчивалась в пять часов. Вернувшись, прямо как был, в рабочей одежде, Уил прошел к себе. У самого входа на поломанном столике под коптящей керосиновой лампой лежало письмо.
Взяв его, Уил поднялся по лестнице в свою комнату и стал читать его там в тревоге, все время ожидая, что сквозь стену протянется какая-то рука и ударит его.
Отец поправлялся. Тяжелые ожоги, которые рубцевались так медленно, начали теперь по- настоящему заживать, и доктор сказал, что заражения крови бояться уже не приходится. Кэт нашла новое средство от боли. Кору гладкого вяза надо было положить в молоко и держать в нем, пока она не размокнет и не станет мягкой; потом эту кору прикладывали к месту ожога, и боль успокаивалась. Том стал тетерь лучше спать по ночам.
Что же касается Фреда, то отец и дочь решили, что он может снова посещать школу. Нельзя было оставлять мальчика без образования, да, к тому же, и работы для него никакой не предвиделось. Может быть, правда, по субботам он сможет помогать немного в свободное время где-нибудь в магазине.
Приходила к ним какая-то дама из женского благотворительного общества, имела наглость предлагать помощь семье Эплтонов. Ну, Кэт сумела сдержать себя, вела себя с ней вежливо, но если бы только эта особа знала, чего это стоило, у нее бы потом целый месяц уши горели. Надо же додуматься!
Уил очень мило сделал, что прислал открытку из Эри, как только устроился на работу. Ну, а насчет денежной помощи, то, конечно, семья ничего не имела бы против, но пусть он только себя не обижает. «В лавках нам отпускают в кредит, и мы отлично проживем и так», — уверенно заявляла Кэт.
А в конце была маленькая приписка, и в ней было сказано то, о чем Кэт не решалась ему сказать тогда. Дело касалось ее самой, ее будущего. «В тот вечер, когда ты уезжал, я кое-что хотела тебе сказать, но подумала, что глупо было бы говорить об этом раньше времени». Итак, пусть Уил все-таки знает, что весной она собирается выйти замуж. Ей хотелось бы, чтобы Фред жил вместе с ней и ее мужем. Пусть, мальчик по-прежнему ходит в школу, а потом, может быть, ему удастся поступить и в колледж. Надо же, чтобы хоть кто-нибудь, из семьи получил приличное образование. Теперь, когда Уил как-то устроил свою жизнь, ей можно было подумать и о себе.
Уил сидел в своей каморке на верхней этаже большого деревянного дома, принадлежавшего жене того самого старого музыканта, с которым он повстречался е поезде. В руках он держал письмо. Комната его была на третьем этаже, под самой крышей. Рядом с ним такую же каморку занимал сам старичок. Уил снял эту комнатку потому, что она стоила дешево и он мог из своего заработка платить за квартиру, за еду, за стирку белья, посылать каждую неделю по три доллара Кэт и даже оставлять себе доллар на карманные расходы. Этого доллара хватало и на табак и на то, чтобы время от времени сходить в кино.
— У-ух! — глухо пробурчал Уил, прочтя последние строки письма.
Он сидел в своем промасленном комбинезоне и там, где пальцы его прикасались к белым листам бумаги, оставались жирные пятнышки. Руки его слегка дрожали. Он поднялся, налил в таз воды из кувшина и начал умываться.
Когда он уже заканчивал свой туалет, явился гость. Послышалось шарканье ног по коридору, и через минуту голова старого корнетиста робко просунулась в дверь. Во взгляде его было все то же приниженное, умоляющее выражение, и оно, как и там в поезде, напоминало Уилу взгляд побитой собаки. Старик что-то замышлял, ему хотелось как-нибудь заявить свой протест против того, что жена захватила всю власть в доме, и для этого ему нужна была моральная поддержка Уила.
Уже с неделю он чуть ли не каждый вечер приходил к Уилу. У него были две мечты; играть по вечерам на корнете и иметь карманные деньги. Уила он считал в некотором роде своей собственностью. Уил был здесь человеком новым, и власть хозяйки не успела еще на него распространиться. Часто вечерами старый корнетист разговаривал с Уилом, усталым и полусонным, покуда глаза юноши не смыкались и он не начинал тихонько похрапывать. Старик обычно садился на единственный в комнате стул, а Уил располагался на краешке кровати. И вот, шевеля сморщенными губами, корнетист начинал рассказывать о прошлом, о своей незадачливой молодости, и любил всегда немного приврать. Когда Уил, совсем обессилев, валился на кровать, старик вставал и мягкими, кошачьими шажками принимался ходить по комнате. «Лучше все-таки не говорить громко. Так что же, выходит, Уил уже спит?» Старик выпрямлялся и, осмелев, начинал произносить полушепотом дерзкие слова. По правде говоря, он сделал большую глупость, передав все деньги жене. Та, конечно, этим воспользовалась и была права. И если он теперь в таком положении, ему некого винить в этом, кроме самого себя. Беда его в том, что ему всю жизнь не хватало смелости. А мужчина прежде всего должен быть мужчиной. Он вот давно подумывает, что дом приносит жене доход; значит, и ему надо получать свою долю. Жена, вообще-то говоря, человек неплохой. Но ведь, известное дело, женщины, никогда они в наше положение не войдут.
«Что ж, придется с ней потолковать, да так все прямо и выложить. Может быть, ей это и не очень понравится, но раз тут все на мои денежки заведено, пускай и доходами со мной делится. Хватит уж мне дураком быть, пусть себе раскошеливается!» — шептал старик, посматривая уголками водянистых глаз на Уила, который уже давно спал.
И вот старик наш снова стоит у двери и озабоченно заглядывает в комнату. Пронзительный звонок, не смолкая, зовет всех на ужин, и оба приятеля направляются вниз; Уил идет впереди. В столовой за длинным
