дела, как и ему до Уила.
В полдень на заводе был перерыв. Рабочие могли размять ноги, выйти и погреться на солнце. В цехах люди садились на скамейки и ели принесенный в котелках завтрак. Иные мыли руки, а кое-кто, вероятно, считал, что не стоят утруждать себя такими пустяками. Ели они молча. Порою кто-нибудь из рабочих сплевывал на пол и потом растирал ногою плевок. Когда наступал вечер, Уил возвращался с завода, ужинал в обществе таких же молчаливых, как он сам, людей, а через некоторое время в комнату к нему приходил хвастливый старичок. Лежа на кровати, Уил пытался слушать его болтовню, но тотчас же засыпал.
Люди были вроде кусков железа, в которых сверлили дыры. Их тоже сваливали потом куда-то в тележку. Ему не было никакого дела до них, а им до него. Жизнь превратилась в одну томительную смену дней, да ведь, может быть, и вообще-то она такая — одна только смена дней.
«Стать мужчиной!»
Неужели и на самом деле он откуда-то ушел, чтобы куда-то прийти? Неужели юность и зрелость — это два разных дома, в которых в разное время живет человек? Без сомнения, что-то важное должно было произойти в жизни его сестры Кэт. Раньше это была совсем молоденькая девушка. И у нее были отец и два брата, и она жила с ними в их доме в Бидуэле, в штате Огайо.
Но вот наступит день, когда все для нее станет иным. Она выходит замуж и перебирается в другой дом, и у нее теперь есть муж, может быть будут и дети. Ясно, что Кэт что-то нашла для себя; она как будто протянула руки и что-то ими крепко схватила, Кэт выпрыгнула на домашнего гнезда и сразу же утвердилась на другой ветке дерева жизни — она стала женщиной.
В то время как Уил стоял так в темноте, какой-то комок подкатывал ему к горлу. Уил снова с чем-то боролся, но с чем именно? Ему не приходилось перебираться из одного дома в другой. Был дом, в котором он жил, а потом вдруг нежданно-негаданно дом распался. Как будто Уил стоял теперь на самом краю гнезда и беспомощно озирался вокруг, и вот из глубины гнезда протянулась рука и столкнула его вниз, в пустоту. И ему некуда было поставить ноги, он так и повис в этой пустоте.
Но что же это такое? Детина чуть ли не шести футов ростом здесь, в тени этого огромного парохода, расплакался вдруг, как ребенок! Преисполненный решимости, Уил вышел из темноты, миновал длинные ряды заводов и направился назад в жилые кварталы. Он прошел мимо бакалейной лавки и заглянул туда — стенные часы показывали уже десять. Двое пьяных вышли из двери дама и остановились на крыльце. Один из них вцепился обеими руками в перила, другой тянул его за рукав.
— Пошел вон, говорят тебе, пошел вон! — бормотал пьяный, продолжая цепляться за перила.
Уил вернулся домой усталый и с трудом поднялся по лестнице. «Черт побери, с чем угодно человек может справиться, надо только знать, с чем имеешь дело!»
Войдя к себе в комнату, Уил зажег свет и уселся на край кровати. Старый корнетист сразу же накинулся на него, как маленький зверек, который сидит, притаившись где-нибудь в лесу под кустом, и вдруг дождался добычи. Он притащил к Уилу в комнату свой корнет; в глазах его блеснул какой-то дерзкий огонек. Стараясь твердо держаться на своих слабых ногах, он вышел на середину комнаты и заявил:
— Я все равно буду играть! Пускай говорит, что хочет, а играть я буду!
Он приложил корнет к губам, взял несколько нот, но так слабо, что даже Уил, который сидел совсем рядом, еле мог их расслышать. В глазах старика заблестели слезы.
— Губы мои никуда не годятся, — сказал он и протянул корнет Уилу. Нате-ка, поиграйте вы!
— Уил, сидевший все это время на краю кровати, улыбнулся. Его осенила какая-то мысль, и он вдруг почувствовал, что мысль эта может его успокоить. Здесь вот, да, здесь, в этой самой комнате, перед ним стоит мужчина, но разве это мужчина? Это ребенок, такой же точно ребенок, как и сам Уил. Да, старик этот действительно всегда был ребенком и, должно быть, всегда им останется. Но так, ли уж это страшно? Всюду ведь есть дети. Если ты ребенок, если ты потерялся в этой страшной пустоте, то хоть поговори, с другим таким же ребенком. Потолкуй с ним, и, может быть, ты лучше поймешь, что есть что-то вечно детское и в тебе и в других.
В голове Уила роились какие-то путаные мысли, но вдруг в этой крохотной каморке под самой крышей ему стало и тепло и уютно.
А старик опять уже что-то говорил. Он хотел доказать, что он все-таки мужчина.
— Я останусь здесь, — твердил он, — и спать к жене не пойду, просто потому, что не хочу, вот и все; захочу, так могу и пойти, у нее бронхит, но об этом никому ни слова. Женщины терпеть не могут, когда о них рассказывают. Вообще-то она человек неплохой, Я могу делать все, что хочу.
Он продолжал настаивать, чтобы Уил приложил к губам корнет и дул в него; ему этого ужасно хотелось.
— Как следует играть вы все равно не сможете, вы же не учились, но это неважно! — заявил он. — Дуйте что есть мочи, такого задайте звона, чтобы чертям тошно стало!
Уил почувствовал, что снова вот-вот расплачется. Но ощущение отчужденности и пустоты, которое не покидало его с того вечера, когда он сел на поезд в Бидуэле, вдруг пропало. «Нельзя же всю жизнь оставаться ребенком! Кэт права, что замуж выходит», — подумал он, прикладывая к губам корнет. Он взял несколько нот, совсем тихо.
— Да нет же, говорят вам, не так! Не так надо! Валяйте смелее! Не бойтесь, говорю вам, дом-то ведь мой, и бояться нам нечего. Что хотим, то и делаем. Валяйте смелее! Дуйте вовсю! — настаивал неугомонный старик.
