Демьян Бедный

Вот его ответ:

Уж голова моя седа,
Уже на жизнь гляжу я строже.
Но, дети, был я молод тоже
И в те счастливые года
Носил прическу — хоть куда!

Лишился я былого лоска:
Мне плешь кусают комары.
Но от счастливой той поры
Осталась праздная расческа.
Расческу старую мою
Вам, боевым, звонкоголосым,
Вам, молодым, густоволосым,
Любовно я передаю.
…
Ужель когда-нибудь я сам,
Ребятки, стае вашей дружной
Расческой сделаюсь ненужной!

Много таких посланий затерялось. Они были набросаны между делом и предназначены только адресатам. К настоящей работе относилось другое, как всегда смешное и серьезное. Те люди, которые стояли в толпе на Неглинной, скоро прочли «Историю, на истинном происшествии основанную». О том, как «тощая кобыла былую прыть давным-давно забыла. Шажком кой-как плелась она. И, наконец, утомлена поездкою — не так уж длинной — свалилась на Неглинной…»

Мир праху твоему,
Ненужная уж больше никому.
Ненужная? Не тут-то было!
Какой тут к черту прах и мир!
За клячу дохлую вступили в спор — Главжир,
Центроутиль, Главкость, Главшерсть, Главмыло…
Сначала Главков пять иль шесть,
А после — трудно перечесть.
…
Что заварилось, правый боже!
Кобыла дохлая лежит на мостовой…
Никто, никто о ней не думал, о живой,
А дохлая — она для всех дороже!
Не в этом суть, а в том, что дохлая кобыла —
Искали — не нашли! — пропала без следа.
Но Главки злой враждой пылают, как пылали.
Не о кобыле спор, о той, которой нет,
А спор идет о том: кобыла-то была ли?
…
Вот узел. Разрубить его каким мечом?
Рубите, кто горазд. А я здесь ни при чем!

В последних строках Демьян явно покривил душой. Он «при чем» всюду и везде. И всюду и везде есть для него материал.

Каждый встречный — его желанный собеседник. Незначительных, неинтересных людей для него нет. Темы? Огородничество, дороговизна на рынке, рыбная ловля, политика, болезни, настроения молодежи. Этот перечень не исчерпывается никаким списком. То, что другим видится всего лишь как толпа, для него всегда означает возможность живых, пусть быстротечных, контактов с людьми. Он дышит говором толпы, слышит в ней голос самой жизни. Не зря он называет себя «уличным поэтом». Особым своим нюхом он распознает общее настроение, улавливает мысль всякого случайного собеседника: «Прислушиваюсь, приглядываюсь. Где — спрошу, где — сам догадываюсь».

Конечно, прежде всего он и спросит и будет догадываться на собрании, к чему эти строки и относятся. Но точно таков он и на скамейке бульвара. У табачного или газетного киоска. Возле чистильщика сапог. Около кремлевской будки пропусков. В очереди к магазину или пригородной кассе. В дачном вагоне: в 1922 году Моссовет предоставил ему чью-то заброшенную дачу.

Многие случайные попутчики, через день-другой разворачивая газету, вспоминают своего собеседника:

— «Сократят воровство?»
— «Едва ли.
Раньше тож спуску не давали
Казенному товару:
Тащи из казны, что с пожару!»
— «Вон в ГУМе как тащили — беда!»
— «И дотащились до суда!»

Десятки минутных зарисовок заставят узнать читателей в своем вчерашнем соседе поэта, вспомнить его хитрые глаза, услышать рокочущий басок… И верно, ведь народу в вагоне было «как сельдей в бочке. Дух — на высшей точке», а разговор шел «политический, экономический, бытовой, пустой и деловой»…

Только это все еще не работа. Работа определяется событиями дня, требованиями «Правды» или «Бедноты». С некоторых пор Демьян начал еще и регулярно заниматься международными делами. Строчит «ноты» иностранным министрам, толкует читателю, куда эти министры клонят.

Первую пробу пера на эту тему он сделал во время гражданской войны, когда Советам пришло приглашение участвовать в конференции на Принцевых островах наряду с белогвардейскими «правительствами». Тогда Демьян сделал вид, что уж «собрался», да Свердлов отговорил: «Пойми, — говорит, — голова, что это — ловушка, а не острова…», «Да и дипломат ты — ни в зуб ногой. Если и поедет, то кто-нибудь другой».

Так-то оно так. Демьян и сам признается, какова его дипломатическая школа, в стихотворении «Марка»:

Сидит, бывало, мой дед на завалинке, —
Одна нога в лапте, другая — в валенке,