лет назад Демьян пристыдил предающихся другому пороку: «Матерщина — не кирка, ею камня не расколешь!» Две строки превратились в пословицу. Теперь же ему потребовались десятки страниц. Эффект оказался обратно пропорционален количеству строк. Они не попали «в точку».
Когда-то Демьян первый ввел новаторский прием использования газетных цитат, который крепко связал его с интересами текущего дня. Короткий эпиграф о массовых отравлениях на свинцовобелильных фабриках и расстреле демонстрации предварял четыре строки. «И там и тут» — о расправе и отраве. Так же были связаны с газетными сообщениями знаменитые «корнилится и керится» и несчетное количество других крылатых стихотворений, строчек.
Но вот соединительная ткань разрослась, уплотнилась. Юмор где-то начал вытесняться раздражением. То, что было находкой, стало привычкой. Таким вышел фельетон «Долбанем!».
Что это? Усталость таланта, результат многолетней изнуряющей погони за обязательным вмешательством в каждый вопрос каждого дня?
Но о таланте он никогда и разговаривать не желал: «Заявляю раз и навсегда: я весь — производное прилежания и труда»; а обязательное вмешательство было целью его жизни.
Заметил ли кто-нибудь, что не все идет ладно у поэта? Да. Появились сигналы. Вот ответ на читательское письмо:
Поэт серьезно объяснялся с читателями, но их письмо не могло послужить значительным толчком к пересмотру позиций человека, чьи творческие приемы уже очень прочно сформировались. Внимание всегда направлено к тому, что делается вокруг: меньше всего — на себя.
Сказалось и то, что Демьян уже не так много ездил, не столько бывал на «местах», где черпал раньше свежие силы, наблюдения. На беду один из выездов уже нового, 1930 года вместо обычной зарядки совершенно выбил поэта из колеи.
6 января Демьян, бросив на полстроке фельетон, по просьбе рабочих поехал в Вятку. Раз зовут — значит, нужно посмотреть, обсудить, что у них ладно, что неладно, помочь.
Неладного оказалось много. Демьян заговорил об этом сразу же.
Сперва прямо на дороге:
— Дороги у вас ужасные. Вы же были губернским центром. Как же держали связь с уездами?
Потом на улице:
— Пьяных много. Я столько не видел нигде…
Наконец, в клубе:
— Клуб имени Демьяна Бедного, а полно хулиганов и пьяниц. Что же будут говорить: «Демьянка- пьянка»?
Но больше всего Демьяна Бедного поразили условия труда на кожевенных заводах.
— Что же у вас тут делается? Грязь, вонь… Все вручную. До революции за такие порядки рабочие вывезли бы мастера на тачке за ворота!
В окружкоме сразу же не понравились такие тексты Демьяна. А он продолжал то же самое на рабочих митингах и других встречах. Когда собрался уезжать, на просьбу еще задержаться ответил, что ему странно поведение вятичей. «Пришел ли кто-нибудь сказать: «Посмотрите на наши достижения»? Нет, никто не пришел. Ведь могли бы использовать меня. Придите, покажите мне хорошее — и я прогремлю о вас на всю Россию. Ведь мы — одно целое. Мы служим друг другу, общему делу… Зарядите меня хорошо, и я расскажу сотням тысяч о ваших достижениях. Вы просите меня остаться: покажись народу. Что я буду показывать себя, коли вы мне ничего не показываете? Выходит, пустое место на пустом месте».
…Это «пустое место» особенно задело руководство. Окружкомовцы, с самого начала уклонившись от встречи с таким бесцеремонным гостем, упорно продолжали уклоняться и дальше. Кроме того, дали в редакцию «Вятской правды» указание поменьше освещать встречи и вычеркнуть из стенограмм выступлений Демьяна все, что вызвало их неудовольствие.
Затем они написали жалобу о «пустом месте» и прочем. В крайкоме разобрались, неправота руководства была налицо, но Демьян долго не мог успокоиться.
«Случай в самом деле небывалый в моей практике, — писал он работникам «Вятской правды», которые разделяли его точку зрения, — получив из Вятки настоятельную просьбу приехать, я бросаю все и еду за 900 верст. Приезжаю в Вятку и сразу вижу, что к вызову окружком не имеет никакого отношения. В дальнейшем определяется «отношение», но очень странное. Там, в клубе, где я выступаю, я не вижу ни единого приветливого окружкомовского лица. На товарищеский писательский ужин окружкомовцы, специально приглашенные, не приходят тоже… а предпочитают прогулку в кино. На следующий день та же история. Я не знал, что и думать. Заметьте, что такие случаи бывали у меня, когда я в Одессу, например, приезжаю по вызову не окружкома, а Перекопской дивизии. Я еду прямо в дивизию, выступаю там. Я могу вернуться обратно в Москву, не заявившись в окружком, а сделавши только то дело, ради которого приехал. Никаких тут формальных нарушений нет. Но никогда не бывало, чтобы местный агитпроп немедленно не попытался использовать меня до отказу: побыл в дивизии? Хорошо! Теперь походи денек-два в партийной упряжке! И я ходил, как тому и быть полагается. У партруководства нет формализма, у меня нет чванства, идем друг другу навстречу. Иначе и не должно быть. Тут же я делаю к Вятскому окружкому 900 верст, а он 900 вершков не хочет сделать, простой записочкой не отзовется, не спросит, в какой мере меня можно взнуздать, куда послать и т. д.».
При этом Демьян объяснял вятским товарищам, что личной обиды у него не было и нет. Были горечь и недоумение. «Ведь мне-то хотелось бы, чтобы партийная среда была выше, а не ниже известного уровня».
Из этого письма видно, как чувствителен был Демьян, когда оказывались задетыми не личные, а гражданские, патриотические чувства. Но и об этом он говорит в письме без чувствительности, а по обыкновению ссылаясь на грубое, но меткое, по его словам, народное выражение: «Я чувствовал себя так… как будто «г…а наелся». Все время меня тошнило. Бывает такая моральная тошнота. Из-за этой тошноты я не мог сесть за письменный стол, чтобы изложить свои вятские впечатления. Равным образом не мог я взяться за другие темы. Впервые в этом году я в ленинский день не почту память Ильича своими стихами, так как я «не отплевался» после Вятки: во рту все время горечь».
Этот неприятный эпизод подробно описан секретарем цеховой партячейки «Вятской правды», журналистом Кудреватых, который вместе со своими товарищами тогда же восстал против бойкотирования Демьяна и послал ему вдогонку письмо с протоколом партсобрания, на котором горячо столкнулись два мнения.
«Ваше неожиданное письмо, дорогие товарищи, — ответил поэт, — сослужило хорошую службу. Оно вернуло мне снова чувство бодрости и уверенности в том, что я правильно прощупываю людей и нахожу сочувственный отклик в той простой, товарищеской среде, добрым мнением и симпатиями которой я наиболее всего дорожу.
Еще раз за ваш отклик сердечно благодарю!»
