вместе с партией?”. От этих грозных вопросов, от которых у него мороз подирает по коже, Ленин “попробовал спрятаться” за цитату из Писарева, где речь идет о естественности и необходимости некоторого разрыва между действительностью и обгоняющей ее мечтой, ибо иначе невозможно даже представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в искусстве, в науке или в практической жизни. “…Разлад между мечтою и действительностью, — писал Писарев, — не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтою и жизнью, тогда все обстоит благополучно”. И Ленин заключает уже со всей серьезностью: “Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении”.
Тысячелетия человеческой культуры были осуществлениями тех фантазий, от которых с бешеной страстностью и трезвым учетом удавалось отыскать хотя бы самую мудреную и головоломную тропу в реальность. Остальные мечты терпели крушение. Со страстью и трезвостью, с упорством и настойчивостью всматривался и вдумывался ваятель или зодчий в естественные свойства камня, в его природные тайны, чтобы в них отыскать тропу к овеществлению своей грезы. Только тогда, впрочем, она и приобретала окончательно ясные очертания/Но насколько же грандиознее и труднее всех прочих творческих свершений людей осуществление замысла преобразовать до основания их общественную жизнь, а вместе с тем и их самих! Здесь требуется точное и ясное знание с самой разной “наводкой”: в объектив должны попасть как отвлеченнейшие экономические законы, так п все другие уровни приближения к конкретности, кончая живым биением человеческих чувств.
В.И. Ленин отнюдь не был профессионалом-психологом. Правда, уже в работе “Что такое „друзья народа'…” мы видим оживленную и мудрую реакцию на появление трудов Сеченова и произведенный ими переворот в психологической науке. Нападки Михайловского на марксизм Ленин сравнивал с нападками “метафизика-психолога” на “научного психолога”. “Он, этот научный психолог, отбросил философские теории о душе и прямо взялся за изучение материального субстрата психических явлений — нервных процессов…”. Ленин с сочувствием отмечает, что кругом толкуют о совершенно новом понимании психологии этим ученым, поскольку ему удалось дать анализ не поддававшихся ранее объяснению психических процессов. Эти замечания свидетельствуют, что Ленин очень рано заметил и оценил передовые материалистические тенденции в отечественной психологии. Но сам Ленин был психологом совсем в другом смысле: в той самой мере, в какой дело пролетарской революции, дело партии требовало ясного, живого знания душевных движений, совершавшихся в народных массах. Ведь без этого не был бы возможен полный учет в каждый данный момент баланса сил революции. Для историка, как и для психолога, важен сам факт, что в сочинениях Ленина на протяжении всей его жизни рассыпаны неисчерпаемые сокровища трезвых, но при этом нередко увлеченных, восхищенных наблюдений касательно настроений, психических сдвигов и состояний различных слоев общества в различные моменты истории. Легальные марксисты и социал- демократы меньшевики не раз говорили о важной роли и о необходимости учета психологии разных классов и социальных групп. Но поразительным образом их внимание привлекало почти только то в социальной психологии, что свидетельствовало, по их мнению, о недостаточности социально-психологических предпосылок в народе для немедленного революционного переворота. Их теоретические схемы делали их слепыми ко всему прочему. Весьма выразительна в этом отношении полемика Ленина со Струве по вопросу о наличии в России этих “социально-психических условий” для революции. Струве, например, выступал против лозунга вооруженного восстания на том основании, что только массовая пропаганда демократической программы может создать социально-психологические условия для него. Ленин объяснял, что говорить так в момент, когда революция уже началась, значит пятиться назад в интересах либеральной буржуазии. “Точь-в-точь, — пояснял он, — как буржуазные болтуны во Франкфуртском парламенте 1848 года занимались сочинением резолюций, деклараций, решений, „массовой пропагандой' и подготовкой „социально-психических условий' в такое время, когда дело шло об отпоре вооруженной силе правительства, когда движение „привело к необходимости' вооруженной борьбы…”. Меньшевиствующий эсер Пешехонов требовал убрать из “платформы” лозунг замены монархии республикой: “Мы должны считаться с психологическим фактором… Идея монархии слишком прочно засела в народное сознание”, “с этой психологией широких масс необходимо считаться”, “вопрос о республике требует крайней осторожности”. Такого рода психологизм вызывал яростный отпор Ленина. Вместо беспощадной борьбы с монархическим предрассудком Пешехонов, говорил он, “выводит из давности кнута лишь необходимость „крайне осторожного отношения к кнуту”. Задача состоит не в том, пояснял Ленин, чтобы льстить тем или иным классовым инстинктам, стоящим на пути революции, а в том, чтобы, напротив, сейчас же начинать борьбу с этими инстинктами.
В отличие от легальных марксистов и меньшевиков, Ленин улавливал все, даже малейшие, симптомы революционных настроений и возможность их слияния в едином потоке. Зоркость Ленина во всем, что касалось глубинных, трудно уловимых явлений духовной жизни общества, служит одним из свидетельств адекватности его мыслей подлинной жизни. Эта психологическая зоркость была присуща ему как в периоды подъема революционного движения, так и упадка, как до Октября, так и после.
Ленин говорил В. Д. Бонч-Бруевичу о необходимости, изучения чаяний народных, ибо в них проявилась “народная психология”. В 1920 г. он писал: “…к массам надо научиться подходить особенно терпеливо и осторожно, чтобы уметь понять особенности, своеобразные черты психологии каждого слоя, профессии и т.п. этой массы”. Экономические и социальные условия жизни каждого класса, каждого слоя, каждой профессии вырабатывали в нем те или иные черты психологии. Поэтому, по Ленину, в определение и характеристику, например, пролетариата должна входить и психологическая сторона. Надо, полагал он, “определить понятие „рабочий' таким образом, чтобы под это понятие подходили только те, кто на самом деле по своему жизненному положению должен был усвоить пролетарскую психологию. А это невозможно без многих лет пребывания на фабрике без всяких посторонних целей, а по общим условиям экономического и социального быта”.
В каждом конкретном деле, в каждом элементе революционной практики Ленин стремился приникнуть вплотную к чувствам, к психологии, к настроениям общественных сил. “Пожалуйста, напишите поскорее, как настроена публика в этом отношении…” — вот характерный оборот из его переписки. Другой пример. Рабочий депутат должен бы узнавать через нескольких выдающихся и влиятельных рабочих, “как обстоит дело, как думают рабочие, каково настроение масс?”. Ленин указывал на широкий диапазон источников информации по общественной психологии, без чего невозможно руководство массовым движением. Он не исключал и использования враждебных источников. “Надо всеми силами собирать, проверять и изучать эти объективные данные, касающиеся поведения и настроения не отдельных лиц и групп, а масс, данные, взятые из различных, враждебных газет, данные, допускающие проверку всяким грамотным человеком. Только по таким данным можно учиться и изучать движение своего класса”.
Богатство социально-психологических наблюдений Ленина отражает сформулированное им понимание отношений партии и народной массы: “Жить в гуще. Знать настроения. Знать все. Понимать массу. Уметь подойти. Завоевать ее абсолютное доверие”.
Вот почему наша советская наука о социальной психологии может и должна, прежде чем рассматривать свои специфические законы и явления, широко учесть в качестве отправного пункта те наблюдения, которые были сделаны Лениным на протяжении целой эпохи ради революционной практики, в рамках его бессмертной “науки революции”.
Стихийность и сознательность
Все видные марксисты, будь то Антонио Лабриола или Август Бебель, Роза Люксембург или Г.В.Плеханов, пропагандируя и развивая исторический материализм, старались как можно конкретнее представить механизм, каким осуществляется закон: “общественное бытие определяет сознание”. И поэтому все они с величайшим вниманием всматривались в нечто на первый взгляд неуловимое, но занимающее необходимое место в этом механизме — в общественную психологию. В самом деле, общественное сознание состоит не только из идеологии, т.е. теорий, мировоззрений, систем, но и из психологии. Недооценка психологии приводит к вульгаризации учения о базисе и надстройке. Невозможно сколько-нибудь убедительно вывести из данного экономического состояния царящие в данное время в головах людей философские, религиозные, эстетические течения и системы. Такие попытки приводили некоторых
