— Откуда, говоришь?
Власовец, почуяв недоброе, глухо повторил:
— Из Москвы.
И в ту же секунду, не отдавая себе отчета, Никитин вскинул плетку, с которой никогда не разлучался, и со всего размаха хлестнул власовца по голове.
— Мос-квич!.. — скрипя зубами, выкрикнул комбат и, задыхаясь от негодования, выбежал из хаты, будто не он, а его самого хлестнули плеткой.
Удар был сильный. Чернобровый съежился, схватился обеими руками за голову и застонал. Остальные, казалось, не дышали.
Пожилой усатый партизан, что остался караулить пленных у открытых настежь дверей, прищурив глаза, с пренебрежением посмотрел на съежившегося власовца и неторопливо заговорил:
— Слухай, ты, «москвич» ядреный!.. Чего хнычешь? Скажи спасибо! Це ж тебе, знаешь, шо? Амнистия! Амнистия, дурень ты зэлэный… Бо у нас так бывае: аль расстреляют, аль плеткой отстегают… Гаубвахты тут немае. Да и на кой вона сдалась, що б з вами тильки возиться да охрану ще виставляты?.. А надо б вас всих за таковские штуки шлепнуть к ядреной матеры! Да, да… Дожились — пидняты руку на Батькивщину! Эх, вы…
Партизан еще долго ворчал. Власовцы стояли не шевелясь, гадая, что их ждет. Некоторые даже завидовали «коллеге», у которого на левой стороне лба вспух багровый рубец. Если верно говорит усатый партизан, то у него теперь все позади, дешево отделался…
Под вечер, незадолго до выхода дивизии в рейд, власовцев вывели во двор комендатуры. Вид у них был далеко не такой, как утром, — в течение всего дня их не кормили. У партизан был неписаный закон: кто не воюет против фашистов, тот не ест. Этого власовцы, конечно, не знали и высказывали самые худшие предположения. Когда же их привели на тот самый двор, откуда несколько часов тому назад донеслись выстрелы, они и вовсе приуныли.
— Вот тебе, папаша, и «амнистия»! — шепнул один из них стоявшему рядом усатому партизану.
— Не хнычь! — цыкнул на него партизан.
Двадцать пять власовцев выстроились во фронт. Пришел командир батальона и сообщил пленным о принятом решении. Им предоставлялась возможность искупить свою вину в боях с фашистами. И сразу началась сортировка.
Сияющие от радости, выходили они из строя: кто получил назначение ездовым, кто в орудийный расчет, кто к минерам, а кто для начала помогать на кухню. И каждый, получив назначение, срывал с себя и втаптывал в грязь погоны, трехцветные нашивки и кокарды.
Очередь дошла и до рослого чернобрового парня с перевязанной головой. Батальонный писарь не преминул съязвить:
— Ваш «крестник», товарищ комбат!
Москвич опустил сконфуженно голову, а Никитин сурово взглянул на писаря. Реплика ему не понравилась. Вся эта история с москвичом стоила Никитину немалых переживаний. Ему было больно, что этот красивый статный парень напялил на себя форму оккупантов, что он оказался москвичом, что сам Никитин так ошибся, относясь с наивным, трогательным благоговением ко всем без исключения москвичам, и, пожалуй, что он не сдержался, ударил плеткой. Таков был комбат Никитин. Ему легче было бы расстрелять предателя, чем поступить так, как он поступил на этот раз.
В ожидании назначения москвич стоял в строю точно на смотру. Своей выправкой он заметно выделялся среди власовцев. И это раздражало Никитина. «Точно немец, будь он неладен!» — подумал он и, взглянув на нарукавную нашивку с буквами «РОА», спросил:
— Давно носишь эту дрянь?
— Около года…
— Точнее?
— Десять месяцев… с половиной, — отчеканил чернобровый, щелкнув каблуками.
Никитин поморщился:
— Год… а как вымуштровали! Будто не люди, а куклы заводные! Отучили, наверное, и думать? За вас ведь «фюрер» думает, мерзавцы! Против своих братьев, своего народа пошли… Вас бы не в батальон, а на виселицу отправить!
Молчали пленные. Молчали и партизаны. И никто не догадывался, почему это под самый конец распределения комбат говорит с таким возмущением, точно только сейчас увидел этих власовцев.
Тяжело вздохнув, Никитин спросил:
— Стрелять из противотанкового ружья умеешь?
— Сумею. Выучусь, госп… — власовец осекся. — Виноват! Сумею, товарищ командир! — Он вновь щелкнул каблуками.
Никитина резануло недосказанное слово, после него и слово «товарищ» показалось ему в устах этого человека фальшивым, да еще это автоматическое щелканье каблуками… С трудом он сдержался, чтобы не выхватить из кобуры пистолет. На скулах заходили желваки. Комбат отвернулся и, уже не глядя на власовца, спросил:
— Образование какое?
— Среднее. С первого курса института ушел на фронт.
«Неужели этот мерзавец сознательно, по доброй воле стал предателем? — подумал Никитин. — Будь он какой-нибудь малограмотный, темный, можно было бы еще предположить, что околпачили его, заморочили голову… А тут студент!» — Никитин чувствовал, что если даст волю размышлениям, то опять не сдержится, и быстро спросил:
— Фамилия?
— Орлов.
— Имя, отчество?
— Юрий Максимович.
Каждое слово власовца было для Никитина словно соль на рану.
— Зачислить бронебойщиком во вторую роту, — приказал Никитин писарю. — Пусть таскает противотанковое ружье, он здоровый, паршивец… — и, глядя в упор на Орлова, жестко добавил: — Будешь стрелять мимо цели, отправлю к тем офицерам… Ясно?
— Так точно, ясно, товарищ командир! — отчеканил Орлов. — Не подведу. А за амнистию, товарищ командир, благодарю вас…
— М-да-а… Благодаришь, — тихо пробормотал Никитин и принялся распределять остальных.
… Воевал москвич Орлов неплохо. Даже хорошо. Впрочем, не будь он взят при оружии и в форме оккупантов с мерзким трехцветным лоскутком на рукаве, можно было бы смело сказать — воевал отлично! Но…
Война подходила к концу. Партизанская дивизия уже была расформирована. Бывший командир батальона Владимир Савельевич Никитин получил назначение на работу в Москву. В сущности у него все было впереди. Когда отпраздновали победу над гитлеровской Германией, ему не исполнилось и тридцати лет, он только входил во вкус новой для него работы, мечтал обзавестись семьей.
Правда, выглядел он много старше своих лет. Сказались тяготы войны, ранения и не в последнюю очередь особенность его характера. Уж очень близко к сердцу принимал он не только безмерные бедствия советских людей, но и то, что другим, более равнодушным людям казалось мелочью. Среди партизан он славился скрупулезной точностью в исполнении своих обязанностей, высокой требовательностью к себе и к своим подчиненным и, вместе с тем, исключительной человечностью, душевностью. И не случайно, комната на Земляном валу, где он поселился, приехав в Москву, вскоре стала местом постоянных встреч бывших партизан.
Как-то в жаркое воскресное утро к Никитину неожиданно явился его большой друг — бывший начальник штаба партизанского батальона Иван Иванович Родин. Не раз во время войны они мечтали о такой встрече именно в Москве! Для многих товарищей эта мечта оказалась несбыточной — они полегли в далеких лесах и полях…
Иван Иванович был человек общительный, жизнерадостный и, в отличие от Никитина, весьма
