запротестовал.
— Как вы смеете со мной так обгащаться! Кто дал вам пгаво оскогблять меня?!
— Как смеем? Кто, говоришь, дал право? — вскипел здоровяк Ларионов. — А вот сейчас враз поймешь…
С этими словами он схватил Морозова за ворот и наотмашь ударил по лицу раз, другой, третий, приговаривая:
— Вот тебе за жену! За дочку! Вот — за…
Всю его семью уничтожили фашисты. И поэтому обычно добродушный, Ларионов становился невменяемым, когда доходило до схватки с врагами; он бил их беспощадно, сходился врукопашную, не зная страха, и, нанося удар, всякий раз приговаривал: «за жену!», «за дочку!», «за мать!»
Услышав перебранку на передней подводе, Антонов подбежал к ней и как раз вовремя. Не останови он разъярившегося партизана, доктор был бы вконец изувечен.
По прибытии в лагерь Морозова поместили в караульную землянку. Антонов приказал не спускать с него глаз и ушел отдыхать. Улеглись к тому времени и разведчики. Однако, несмотря на изрядную усталость, Шустрый не мог уснуть. Лежавший рядом его дружок Борька-пулеметчик тоже ворочался с боку на бок.
— Чего не спишь? — спросил его Шустрый.
— Да все про того доктора думаю. С характером он, видать! Ерепенился: «я требую», «как смеете» и всякое такое прочее… Думаешь, кокнут его?
— Нет, чикаться будут с таким стервецом!
— М-да!.. Уж очень он ершистый, будто и в самом деле, как говорят, ни сном, ни духом не ведает, за что мы его так-то «обласкали»…
Шустрый не ответил, и Борька-пулеметчик замолчал, хотя ни тот ни другой еще долго не спали.
Не спал и Антонов. До встречи с Морозовым он, не колеблясь, приговорил его к самой суровой каре, а теперь почему-то им овладели сомнения. Он пытался докопаться до причины, спорил сам с собой и, окончательно запутавшись в доводах «за» и «против», вернулся к мысли, что доктор Морозов должен понести наказание за предательство.
Лагерь затих. Лишь дозорные в секретах прислушивались к каждому шороху да в караульной землянке не спал часовой. Он презрительно поглядывал на Морозова, который отказался лечь на ничем не покрытую солому.
Едва успел Антонов уснуть, как его разбудили. Группа партизан, возвращавшаяся после выполнения задания в главный лагерь бригады, завернула к разведчикам. Ее возглавлял комиссар бригады. Он решил задержаться у Антонова на несколько дней, узнать, что удалось сделать разведчикам, а заодно дать отдых партизанам своей группы.
Среди прибывших был большой друг Антонова — врач бригады Александр Александрович Медяков. Вместе они переходили линию фронта и уже более года делили радости и горести партизанской жизни. Им было о чем поговорить, и лишь на рассвете они разошлись. Медяков ушел в землянку, отведенную ему и комиссару, Антонов остался в своей, штабной.
В лагере еще спали, когда сквозь сон Антонов услышал возбужденные голоса своего ординарца, носившего громкое звание адъютанта, и Медякова.
— Вот как хошь, товарищ военврач, обижайся не обижайся, а не пущу. Устал он…
— Нужен он мне, понимаешь?
— Ну что ты за человек, товарищ военврач, ей-богу!..
Не в силах открыть глаза, Антонов все же откинул с головы плащ-палатку, крикнул:
— Саша! Это ты?
— Я, Петрович!
— Что там? Заходи!
Медяков вошел с сияющим лицом.
— Слушай, Петрович, дорогой! Знаешь, кого вы тут захватили?
Антонов чуть приоткрыл сонные глаза.
— Это ты о Морозове?
— Ну да! — радостно ответил Медяков.
Антонов не ответил. В памяти неожиданно возникла картина недавнего прошлого. Он вспомнил, как Медяков тепло рассказывал ему о своем двоюродном брате, с которым вместе рос, воспитывался, одновременно закончил медицинский институт. Получив дипломы, братья решили и дальше работать вместе, но война разлучила их. Брата мобилизовали в армию, а Медякова по его просьбе отправили к партизанам. И часто, очень часто Медяков в задушевных беседах с Антоновым вспоминал брата, беспокоился о его судьбе, сожалел, что не довелось им быть вместе в годину трудных испытаний…
И вот однажды партизанская бригада оказалась во вражеском кольце, долго не могла вырваться из него, несла тяжелые потери не только в непрерывных боях, но и из-за голода и острого недостатка медикаментов. Чудовищные зверства чинили фашистские головорезы в тех селах, которые партизаны были вынуждены оставить под натиском врага. Особенно свирепствовали гитлеровские наемники-власовцы и полицаи, согнанные сюда со всех окружающих районов. Когда Медякову рассказали о том, как эти выродки надругались над женщинами, как на глазах у матерей убивали младенцев, он горячо воскликнул:
— Знаешь, Петрович, ни отца родного, ни брата не пощадил бы, окажись они в этой своре предателей… Я бы и не допытывался у них, как это случилось. Клянусь! Рука не дрогнула бы…
И вот теперь радостная улыбка, не сходившая с лица Медякова, восторженный тон произнесенной им фразы почему-то живо напомнили Антонову, с какой любовью Медяков всегда говорил о своем брате. «Уж не брат ли его этот доктор Морозов?» — вдруг подумал Антонов.
— Так ты знаешь, кого вы тут захватили? — еще более радостно повторил Медяков, и это окончательно убедило Антонова в том, что он не ошибся, — Это же…
— А помнишь, Саша, — прервал его Антонов, — что ты говорил в дни блокады, когда наши друзья один за другим гибли от рук вот этой нечисти? Помнишь, как говорил, что окажись среди этих предателей любимый брательник, ты, не колеблясь, воздал бы ему должное? Так, кажется? А теперь что? Запел другую песенку?..
— Погоди, Петрович, о чем ты? — остановил друга Медяков. — Думаешь, Морозов и есть мой братишка? Да ты с ума спятил!? Это же Женька Морозов! Понимаешь? Женька Мо-ро-зов! Мой однокашник!
Антонов почувствовал некоторое облегчение, но уже не мог сдержаться. Его возмутило, что Медяков говорит о Морозове так, будто Антонов по какому-то недоразумению считает его предателем.
— И что с того, что он твой однокашник? Такой же сукин сын и мерзавец, как все прочие предатели!
— Да ты погоди горячиться, Петрович! Это же чудесный парень! Он…
— Ты скажи мне прямо: пришел за него просить? Так я тебя понял?
— Да. За него, — твердо ответил Медяков. — Ты послушай…
— И слушать не хочу, Саша! Во-первых, этот твой однокашник и «чудесный парень» поднял лапки перед врагом. Так? Может, скажешь, что он был при этом ранен? Кукиш! Здоров, как бык, и невредим. Может, как другие, в лагере военнопленных маялся, вшей кормил или из-под расстрела утек? Тоже кукиш. Просто по доброй воле пошел немцам угождать. Да еще как! Не за красивые глаза фашисты дали ему офицерский паек! Словом, зря просишь…
— Я терпеливо слушал тебя, — стараясь быть спокойным, сказал Медяков. — Выслушай и ты меня… Женька Морозов — это же, как тебе объяснить… Ну, понимаешь, душа-человек. На свете нет такого…
— И не надо нам таких, — нетерпеливо прервал его Антонов. — Лучше бы ему не родиться, чем поднимать руку на Родину… И вообще, Саша, прошу тебя, дай мне поспать и сам отдыхай…
Антонов повернулся лицом к стенке и накинул на голову плащ-палатку. Рассерженный и сконфуженный Медяков вышел из землянки, сопровождаемый насмешливым взглядом «адъютанта» Антонова, широкоплечего, атлетического сложения Сеньки Кузнецова.
— Что, проглотил? — не преминул Сенька подкузьмить врача. — За паскуду пришел заступаться? Да такого вон на первой сосне надо бы вздернуть…
— Ладно, ладно… Не бубни! — огрызнулся Медяков. — С чужого голоса поешь или сам такой
