Он же посвятил Свиньину басню «Лгун», впрочем, тоже не блещущую остроумием и умом. Гоголь объявлял Свиньина прототипом Хлестакова (недаром Хлестаков хвалился: «С Пушкиным на дружеской ноге»).
Судя по всему, «прогрессивисты» западники считали его сумасбродом и невеждой; не может же здравомыслящий человек, побывавший в Америке и Западной Европе, отстаивать самобытность России и утверждать, будто она в чем-то не уступает цивилизованным государствам!
Говорят, в Пажеском корпусе один паж пожурил другого за непочтительное высказывание в адрес России:
– Какой же вы после этого сын отечества!
И услышал в ответ название двух периодических изданий:
– Я не «Сын Отечества», я «Вестник Европы».
Однако прошло несколько десятилетий, и русские писатели, ученые, художники, композиторы получили мировое признание. Прав оказался Свиньин. Увы, ему не довелось убедиться в этом.
…Много воды утекло с той поры, грандиозные изменения происходили в государстве Российском, а в прошлом веке и вовсе преобразился общественный уклад, обновилась вся социальная структура империи, преобразованной в СССР. Но в памяти поколений Свиньин остался странной и нелепой фигурой безудержного враля, квасного патриота, помещика-ретрограда и реакционера.
Автор знаменитого в ХIХ веке памфлета «Дом сумасшедших» литератор А.Ф. Воейков выразился о нем так:
Вот уж поистине «злые языки страшнее пистолета». По странной прихоти судьбы чаще всего именно демократы и либералы клеветали на своих политических оппонентов. И если его допустимо называть «маленьким лгуном», то они не гнушались и большой ложью. Ведь писал-то свои статьи Свиньин сам, так же как рисовал картины.
Когда знакомишься с его биографией и трудами, то все более отчетливо возникает в сознании образ образованного, мужественного, много испытавшего и повидавшего русского человека, не обделенного талантами.
Возможно, он был слишком увлекающейся, отчасти авантюрной и чудаковатой натурой. Порой старался ошеломить слушателей небылицами. Но не гонялся за выгодой или славой, подобно большинству авантюристов, и не стремился достичь высот на каком-то одном, как тогда говорили, поприще. Но и того, что он создал, достаточно, чтобы имя его – не слишком благозвучное – произносили с уважением.
М.М. Долгоруков
Михаил Михайлович Долгоруков (1794–1841), дальний потомок князя Московского, наглядно демонстрировал вырождение знатных родов и прославился как отменный самодур.
А.И. Герцен писал: «Князь Долгоруков принадлежал к аристократическим повесам в дурном роде, которые уже редко встречаются в наше время. Он делал всякие проказы в Петербурге, проказы в Москве, проказы в Париже. На это тратилась его жизнь. Это был… избалованный, дерзкий, отвратительный забавник, барин и шут вместе. Когда его проделки перешли все границы, ему велели отправиться на житье в Пермь».
Местное «высшее общество» было обрадовано прибытием из столицы столь важной персоны. Приехал он на двух каретах: в одной сам с собакой Гарди, в другой повар с попугаями. Он устраивал роскошные приемы, был хлебосолен, хотя порой позволял себе сумасбродные выходки. Появилась у него и премилая любовница из местных барышень. Однако она имела неосторожность из ревности наведать его утром без предупреждения и застала его в постели с горничной.
На гневные упреки обманутой любовницы он встал, накинул на плечи халат и снял со стены арапник. Поняв его намерения, она бросилась бежать, он – за ней. Сцена завершилась на улице при свидетелях. Нагнав ее, он хлестнул несколько раз свою обидчицу и, успокоившись, вернулся домой.
«Подобные милые шутки, – писал Герцен, – навлекли на него гонение пермских друзей, и начальство решилось сороколетнего шалуна отослать в Верхотурье. Он дал накануне отъезда богатый обед, и чиновники, несмотря на разлад, все-таки приехали: Долгорукий обещал их накормить каким-то неслыханным пирогом.
Пирог был действительно превосходен и исчезал с невероятной быстротой. Когда остались одни корки, Долгорукий патетически обратился к гостям и сказал:
– Не будет же сказано, что я, расставаясь с вами, что-нибудь пожалел. Я велел вчера убить моего дорогого Гарди для пирога.
Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и искали глазами знакомую всем датскую собаку: ее не было. Князь догадался и велел слуге принести бренные остатки Гарди, его шкуру; внутренность была в пермских желудках».
После столь отменной шутки Долгорукий весело и торжественно отбыл в Верхотурье, отрядив специальную повозку курятнику. Делая остановки на почтовых станциях, он собирал приходные книги, перепутывал их, подправив даты отъезда и приезда, после чего возвратил, приведя в замешательство все почтовое ведомство.
Подобные шутейства демонстрируют не столько барские причуды, сколько наглость самодура, уверенного в своей безнаказанности по причине своего привилегированного положения и возможности откупиться от «слуг закона». Причуды такого рода сошли на нет после отмены крепостного права и общей либерализации российского общества. А во времена Федора Толстого или упомянутого Долгорукова была возможность проявлять свои дурные наклонности.
На них не оказывало благотворного влияния учение Иисуса Христа. Это лишний раз доказывает важность не формальной принадлежности к той или иной религии, а внутреннего убеждения, веры в высокие идеалы и следование им по мере собственных сил. Даже в том случае, когда самодур проявлял необычайную набожность, она выглядела не столько подлинной верой, сколько суеверием, формальным исполнением обрядов.
В.В. Головин
