– Где деньги, придурочная? – рявкнул Максим, наклоняясь ко мне.
– Вы что, без понятия совсем, – всполошилась сестрица, просунув свою востренькую головку между мной и Максом. – Они же вам русским языком объяснили: жгли костер. Холодно, а они не одемшись. Вы на комплекцию ихнюю не смотрите, дама они хоть и крупная, но зябкая. Вон пупырья-то пошли по всей коже, видите?
– Ты сожгла баксы? – прибалдел Сашка, а я в ответ кивнула.
– Я хотела только пару штук… чтоб разгорелось. А горело плохо. А я сидела тут как дура и тебя ждала. А ты болтался неизвестно где. Если честно, я малость понервничала, ну и… сама не заметила как… – Я вновь слезу смахнула и добавила: – Может, и к лучшему, Саша. Нет денег, стало быть, и обид промеж нас никаких…
Сашка дважды моргнул и вроде решил в костер завалиться, я вовремя его подхватила и к груди прижала. Мышильда вытерла нос ладонью и слезливо прошептала:
– Точно голуби…
Максим взглянул на всех по очереди и рявкнул:
– Кончай дурака валять. Где деньги?
– Он что, ненормальный, – удивилась я, – или не слышит? Я же сказала.
– Она сказала, – кивнула Мышильда, подтверждая, что так оно и было. Максим ухватил Сашку за плечо и попробовал его встряхнуть.
– Ты кому веришь? Эта чокнутая тебе заливает, а…
– Я никогда не вру, – с достоинством ответила я.
– Она никогда не врет, – вздохнул Сашка.
– Что, всерьез баксы сожгла? – вытаращил глаза Максим.
– А много ли их было? – нахмурилась я. Тут Колька опять очнулся и сказал:
– Она зябкая.
– Мама моя… – развел руками Макс и на Сашку накинулся: – Ты, придурок, долго будешь глазеть на ее… – В этом месте он притормозил, может, оттого, что глаза открыл пошире и увидел то, о чем хотел сказать. Я имею в виду, по-настоящему увидел. Нахмурился еще больше, пошел пятнами, и по всему выходило, что очень злится. – Последний раз спрашиваю, где деньги? – рявкнул он. Тут и Сашка разозлился.
– Ты чего орешь? Разорался… командир… Много вас, командиров. Тебе сто раз сказали: сожгла она деньги. И тебя это не касается. Деньги мои. Сожгла и сожгла. Ей холодно было…
В этом месте влез Колька и всех добил:
– Было холодно, и она жгла баксы, чтоб согреться… Это я вам скажу… по-королевски.
– Белая горячка, – раздвинув рот до ушей, возвестил Максим.
Пока все были так заняты, Мышильда посредством кивков и тайных знаков смогла сообразить, какого черта я тут сидела, а так как еще по дороге сюда углядела в джипе канистру с бензином, то смогла плеснуть в «Фольксваген» малую толику горючего, что и позволило нам через несколько минут отправиться домой. Мы с Сашкой и Мышильдой добирались на моей машине, а Коля, впавший в транс, и Макс – на джипе. Причем последний, выбрав момент, прошептал мне перед отправкой:
– Ни единому твоему слову я не верю…
– Это потому, что возле моего бюста не ты, а Сашка отдыхает… – в ответ прошипела я.
Макс выпучил глаза, потом моргнул и в заключение показал мне кулак, что было совершенно не по- джентльменски и выглядело даже глупо.
Через десять минут мы тормозили у крыльца нашего дома. Я вышла, и Сашка тоже, потом я немного потомилась и сказала со вздохом:
– Может, я далеко зашла… Может, не стоило так… очень мне обидно было.
– Да брось ты, – вздохнул возлюбленный. – Если еще чего решишь запалить, только скажи…
Я поцеловала его и стыдливо скрылась за дверью. Мышильда, приговаривая: «Ох, молодость, молодость…», вошла следом.
В кухне за столом сидели Евгений Борисович и Михаил Степанович. Они выглядели какими-то пришибленными. Иннокентий Павлович тоже был здесь, но не сидел, а бегал вокруг стола, забыв про свою коленную чашечку.
– Елизавета, – грозно вопросил он, когда я вошла и вежливо поздоровалась со всеми, – что происходит? Где ты была и что за странные отношения у тебя с этим типом из соседнего дома?
– С Сашкой? – уточнила я.
– Понятия не имею, как его зовут.
– Хорошо, я вас познакомлю. – Спорить мне в то утро не хотелось, и я проявила добрую волю.
– Не понимаю, зачем нам знакомиться.
– А Елизавета Петровна за соседа замуж собираются, – ядовито сообщила сестрица. Иннокентия Павловича она всегда недолюбливала, а за ночь, конечно, устала, опять же «перживания» и все такое, в общем, надо было сказать кому-то гадость, чтоб восстановить дыхание, вот она и сказала. Иннокентий Павлович побледнел, потом позеленел, потом схватился за сердце.
– Не понимаю… я не понимаю… В тот момент, когда я лежу, буквально прикованный к постели, ты
