– Расскажи.
Он пожал плечами, не спеша очистил апельсин, съел несколько долек, выплевывая косточки и как-то странно улыбаясь.
– Значит, тебе требуется моя биография? Что ж, она у меня любопытная. Сколько я себя помню, мой папаша вечно колотил мою мать, а та в знак большой признательности рожала ему детей. Нас было шестеро, я самый старший, и мне здорово доставалось, но это пошло мне на пользу. Парень я крепкий, только злее становился. А если хочешь чего-то добиться в жизни, надо быть злым. Папаша любил выпить, да и мать от него не отставала. Родителя на работе подолгу не держали, мать трудилась уборщицей на фабрике, но фабрику скоро закрыли. Наш районный городишко у черта на куличках, где мужики быстро спиваются, а бабы превращаются в старух, не успев дожить до тридцати. В пятнадцать лет мне можно было дать все двадцать, я сам зарабатывал на жизнь, и неплохо для пятнадцатилетнего. Не брезговал воровством, вообще ничем не брезговал. Родичи, конечно, знали об этом, папаша пробовал даже меня воспитывать, но, когда я стал старше, я уже запросто мог дать сдачи, и он присмирел. Деньги я им не приносил, а только продукты, чтобы мои сопливые братья и сестры не сдохли с голоду, что папашу очень злило. Надо полагать, годам к семнадцати я бы уже сел, грехов скопилось достаточно, но тут у нас появился сосед. Полковник в отставке, приехал к дочери, которая жила в доме рядом с нашим бараком. Благодаря ему я и оказался в военном училище. Это много лучше, чем тюрьма. По крайней мере, я тогда думал именно так, да и он наверняка решил, что сделал доброе дело: спас заблудшую душу, дал путевку в жизнь. Училище я окончил с отличием, считал себя обязанным. Письма писал не матери, а соседу-полковнику. Он мне был вроде отца. Как раз перед моим выпуском он умер от инфаркта, а Родине понадобилось пушечное мясо, вот я и подался на войну. В башке была одна чушь: «Если сегодня нам суждено умереть, умрем так, чтобы об этом слагали легенды». Те, кто подобные фразы придумывает, понятия не имеет, что такое война. Давай, браток… не подведи, браток… Родина на тебя смотрит… Я и не подводил, хотя Родина смотрела в другую сторону. Но на войне умнеют быстро, и вся глупость выветрилась. А война все шла. Казалось, ей конца не будет. После первого ранения я целый месяц проболтался у дружка в Питере. Пытался привыкнуть к мирной жизни. Не вышло. А в том, чтобы сдохнуть под огнем, уже не видел никакого смысла, но вернулся к своим, потому что там было привычнее. И понятней: убей или тебя убьют. Потом второе ранение, третье… После госпиталя с очередной наградой поехал домой, потому что больше некуда. И тут моя мамаша сообщила давний секрет: она в молодости путалась с каким-то типом, который сделал ей ребенка, то есть меня, а потом ее бросил. Грех было не навестить родного папашу, тем более что у него, по словам матери, водились денежки. Я его быстро разыскал, но радостной встречи не вышло: может, ему не по душе пришелся такой сынок, как я, а может, мамаша спьяну все перепутала. Разговор закончился печально для того типа, был он мне отцом или нет… Я вызвал ментов, хотя мог спокойно смыться, и вряд ли бы меня нашли. Не знаю, почему я так сделал. Может, из любопытства, хотя скорее из равнодушия. Вот тут и началось… Я в своей жизни никогда так не смеялся. Им очень хотелось, чтобы я убил предполагаемого родителя в состоянии аффекта: у меня в анамнезе ранение в голову… попранные чувства… то да се… Но я стоял на своем: никаких чувств, убил, потому что захотелось, действовал человек на нервы. Адвокат у меня был вроде твоего Рахманова – заслушаешься. На суде многие плакали, я сам себя жалеть начал, ей-богу, хоть и знал, что все это фигня. Боевой офицер, орденоносец… В общем, дали всего два года. Удивляюсь, как еще одну медаль на грудь не прицепили. Папаша оказался новоявленным фабрикантом, кровопийцей, то есть в городе его не жаловали. В зоне меня встретили, как родного, только что на руках не носили. Это тоже было смешно. Я там книжки читал, размышлял о том о сем. Месяца три оставалось до конца срока, а я взял и смылся. Не потому, что решетки меня нервировали, просто было смешно на этих кретинов глядеть: мол, на свободу с чистой совестью и прочая бодяга. Вот и рванул в бега. В Красноярске прибился к банде – обычная мразь, но им везло, «бабок» накопилось предостаточно. Ну, я и перестрелял их всех как-то вечером, они, как и придурки в тюрьме, не могли взять в толк, что это на меня нашло. Деньги спрятал, они мне, в общем- то, были не нужны. Через Таджикистан ушел на юг. Опять воевал, потому что ничего умнее в голову не приходило, потом оказался в Африке, оттуда перебрался в Европу и вдруг по Родине заскучал. Да так, хоть волком вой. Хочу на Родину, и все. Правда, понять не мог, что хорошего я здесь забыл?
– Может, и там ничего хорошего не было? – спросила я.
– Может, – пожал он плечами. – Короче, вернулся. Поначалу в голове роились только светлые мысли. Слетал в Красноярск, все, кто меня там знал, давно окочурились, так что особо я не рисковал, тем более что за прошедшие годы изменился. Забрал денежки, открыл свое дело, начал, так сказать, новую жизнь и сам собой гордился: вот я какой молодец. Только как волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Так и я. Волчье нутро дало себя знать. Года через полтора заявился ко мне человечек, предложил выгодное дельце: пришить одного дядю. Я вообще-то знал, что меня найдут, и нисколько не удивился, даже обрадовался – спокойная жизнь с уплаченными налогами нагоняла тоску, я не видел в ней смысла.
– А какой смысл в убийствах? – удивилась я.
– Никакого, – покачал он головой. – Я тебе больше скажу: его, наверное, нет вообще, во всяком случае искать замучаешься. Хотя… может, и есть. Например, можно в монастырь податься, грехи замаливать. Христос разбойнику, что рядом с ним на кресте висел, пообещал царство небесное. Хрен знает, чем он тридцать три года занимался, может, тоже наемничал, оттого у него такая любовь к разбойникам. Одна заблудшая душа ему много приятней десятка преданных.
– Разбойнику он обещал царство небесное за его веру.
– Помню, как же. Так я тоже поверю. Попозже. Сейчас к монашеству я еще не готов, а потом как знать. На кровавые деньги отстрою монастырь – их сейчас, ободранных и разграбленных, стоит по всей России в большом количестве, – отстрою и удалюсь от мира при первых признаках импотенции, воздержание мне совсем не дается. Надеюсь, до этого еще далеко. Ну, как тебе моя история? – хмыкнул он.
– Не лучше других, – в свою очередь пожала я плечами.
– Твою историю я знаю, – вдруг разозлился он. – Папаша профессор, единственная дочурка от безделья подсела на наркоту, взяли тебя с кило героина и определили в места не столь отдаленные. Вернувшись оттуда, ты сразу же спуталась с Ником. Вот уж мразь, но тебе понравился. Впрочем, о вкусах не спорят. Потом ты перебралась в постель Рахманова, а он усердно подкладывает тебя под врагов и приятелей. Все верно, или у тебя есть другая история?
– Нет, – покачала я головой, беря из его рук апельсин. – Все так.
– Ну, вот, мы с тобой прекрасная пара, – засмеялся он.
– Откуда у тебя такое имя – Гадюка-Ден? – спросила я.
– В Дена из Дениса сократили еще в училище, у нас любили давать прозвища. А Гадюка – с войны, – засмеялся он, пристально глядя на меня. – Получил я такое погоняло не потому, что гад ползучий, как ты, должно быть, решила, а потому что проползти на брюхе мог там, где другим не удавалось проползти, и лежать среди камней долго-долго, чтоб потом вдруг ударить: раз – и нет одного из врагов. Они, кстати, за мной охоту устроили, награду за мою башку объявили, по тем временам неплохие «бабки». Спасибо им большое, уважили…
После этого разговора Ден часто возвращался к воспоминаниям. Думаю, он и не подозревал, что в
